Будто поняв его настроение, Илларион опять выбрался из-за стола, подошёл, взъеро-шил парню волосы, коснулся плеча.

— Знаешь, сынок, — Дато удивлённо поперхнулся, — вот…вырвалось. Рад, что встрети-лись. У меня, ч-чёрт, никогда не было детей. У меня вообще никогда никого не было после, как отца убили. Запал ты мне чем-то. Видать, с возрастом расслабляешься, распускаешь сопли, ищешь родную душу. Я так думаю: нас тогда судьба свела, не иначе.

Илларион Константинович не кривил, он и вправду обрадовался. Появление в пустом доме (женщины сюда являлись только по вызову, да через день приходила пожилая работ-ница за всё) повзрослевшего Сани Мартынова, колыхнуло душу. По началу всего-то и пла-нов было: приобрести верного связника и лазутчика в одном лице, чтоб с его помощью со-бирать сведения в виде сплетен и слухов, курсирующих в недоступной нынче для самого Дато, блатной среде, изменить, как выразился Игорь, "параметры информационного вакуу-ма", а при везении выйти на нужных людей. Но сейчас, глядя на Саню, он ощутил нужду в единомышленнике.

— Ладно, воспоминания — дело хорошее, но я тебя не за тем искал. Сам-то ты как? Что-то плоховато выглядишь, заморённый какой-то.

Саня пожал плечами.

— Да никак…живу.

— Вот и расскажи, как живёшь?

Мартынов задумался: а, действительно, как?

— Ну, когда откинулся, решил, значит, больше на зону никак. Я ведь там десять классов закончил, права получил…водительские. Жить можно. Ну, пришёл, значит, а тут местная шпана подросла. Придурки, но дерзкие, борзые. Мне что, на цырлах перед ними ходить? Они мне по жизни по колено, внатуре. Я их всех, значит, под крыло, поприжал авторитетом. Дисциплину навёл. Пока держу. Так, по мелочи народ шугаем. Им пока обычного гонору хватает, мол, мы банда, за нами, мол, сила. Но, думаю, это ненадолго. Для авторитета нужны дела, а я этих дураков под срок подставлять не хочу, и сам тоже…, за организацию банды впаяют. Да не боюсь я! Терять мне нечего. Мамка, вот, умерла. Один теперь. Не хочу, и всё! Душа не лежит. А как быть? Я уж и так, и этак. Сам работаю, их настраиваю. Но, из них кое-кто забаловался наркотой, значит, скоро чего-нибудь натворят. Вместе с ними на нары? Меня ж все за лидера держат. И менты тоже, — Саня вопросительно, с надеждой уставился на авторитета, — я понимаю, для вас…

— Зови меня Илларионом Константиновичем, привыкай.

— Для вас, Илларион Константинович мои проблемы…

— Не скажи, — Дато, задумчиво глядя на парня, повторил — не скажи. Обмозгуем…Ты вот что: мне нужен доверенный человек, чтоб до конца. Дела будут не криминальные, даже наоборот, но опасные — голову потерять запросто. Я тебя имел в виду. Ещё тогда понял: ты парень надёжный. Повторяю: дела о-очень серьёзные. Если опасаешься…

Саня вскинулся.

— Да ни в жисть! Илларион Константинович, да я… Мне такая половинкина жизнь во! — чиркнул пальцем по горлу, и тоном ниже, — за вами хоть на войну, хоть на зону.

Дато, откинувшись в кресле, пристально посмотрел Сане в глаза. Тот не отвёл. Тогда Илларион протянул через стол правую руку, раскрыв ладонь.

— Верю. Смотри, чтоб до последнего патрона. А потом финкой…а потом зубами… за яйца.

Саня без колебаний ухватился за руку матёрого волка.

— А раз так, переходи-ка ты ко мне личным водителем, для начала. Нужно чтобы ты был в любое время под боком. Годится?

— Годится, — улыбнулся Мартынов, а потом немного ревниво поинтересовался — а Серё-гу Капралова вы тоже в помощники хотите?

— Какого Серёгу? — Поднял брови Илларион.

— Ну, как же, мне Шпиц…, он же мне сказал, что вы проявили к Капралову интерес.

— Я? Он что-то напутал. Хотя…погоди. Расскажи-ка поподробнее.

В Саниных глазах отразилось недоумение.

— Тут на днях Шпиц подъехал, нет, имён не называл, но дал понять. Ну, я и подумал, что вы…, ну, интерес, то есть…и подвязался.

Он, хоть и с запинкой, но красочно расписал "блестящую" операцию Рудика Шипцова, не забыв отметить свою собственную, совсем не героическую роль, жёсткое поведение отставных военных и странное беспамятство корешей.

"Кому Рудик стучит? Монаху. Значит…, что это значит, пока не знаю, но зуб нарисую. И отставники…причём здесь отставники? Какой интерес у Доржи к ничем не замаранному пацану?"

Дато бойцовским движением поднял к подбородку кулак левой руки, распрямил и снова сжал пальцы.

— Та-ак. Слушай сюда, — Илларион сказал таким тоном, что у Сани сами собой навост-рились уши, — у меня есть враги. И, прежде всего, это глава службы безопасности фирмы — Доржи Камаев. Что-нибудь слышал о конспирации? Нет, это не чифирь от вертухая ныкать, тут дела ещё те. Так вот…. Погоди, ты, когда последний раз ел?

— Обедал, — ответил Саня, и неожиданно почувствовал настоящий трудовой голод — достань сейчас Дато из рукава серебристую скумбрию, зубами бы поймал, как дельфин. И это вовсе не означает, что дельфин поддался дрессуре — дельфина невозможно заставить де-лать то, чего он делать не хочет. Некоторые посетители дельфинария полагают, что человек приручил этих красавцев. Как же! Хрена лысого! Дельфин включается в предложенную иг-ру, как равный, как партнёр. А скумбрия в руке — это не подачка, и даже не любезность, это что-то вроде уважительного рукопожатия, ритуал духовного сближения — мы с тобой ещё те драконьи клыки — всходы на одном поле.

— Обе-едал, — передразнил Дато, — небось, одними бутербродами питаешься? То-то ху-дой да впалый. Ты давай, располагайся, я быстренько покулинарю. Шашлыки из курей и из осетрины томятся. Люблю, знаешь ли, вечерком у открытого холодильника постоять — пол-жизни недоедал, — задумчиво пощипал рыжеватые усы, — а, может, и больше. Сиди, сиди, разговор под шашлычок будет долгим.

"М-да, ну и вид — краше в состав Политбюро вводили. Время, ч-чёрт… Лет бы двадцать назад я бы…. Папаша Дюма был, безусловно, прав и хорошо знал тему, поместив на язык плутоватому Планше: "сколько ни съешь, всё ж поешь только раз". Если верить биографам, старичок не раз и не два подбирался к вершинам такого богатства, что в ту пору даже пыль в воздухе вокруг него клубилась исключительно золотая, и с не меньшей же регулярностью соскальзывал в пропасть нищеты. Поговаривали, будто великий выдумщик явился в Париж, имея в кармане всего сорок франков, и якобы к концу жизни его личные накопления соста-вили всё те же сорок. Обвинения в мотовстве создатель замка "Монте-Кристо" безоговороч-но отвергал, резонно замечая, что первоначальный капитал он сохранил в неприкосновенно-сти…Так…э-э по какому поводу вспоминаем афоризмы старого фантазёра? А вот. Навер-ное, я тоскую по прошедшим годам, как бомж тоскует по употреблённой по случаю неделю назад редкостной и обильной пище, и ведь понимает пропойца, что такой случай больше не обломится, но слюновыделение работает автономно. Вот что роднит меня с бомжем — вос-поминания, воспоминания…. Нормальные ассоциации, особенно после вчерашнего. Старею, должно быть. С умилением вспоминаю себя в лейтенантских погонах, тогда с бодуна у меня в глазах капилляры ещё не лопались. А счас…. Э? Давно так безоглядно не надирался. Разве что в девяносто седьмом, после пинка под задницу. И регалии не помогли. Помнится, в тот момент я сам себе казался ржавым засапожным ножом, зажатым между кирзовым голенищем и потной хозяйской портянкой. Любому бы так казалось — ноги об меня вытирали основательно, беспощадно, с остервенением. Все, кому не лень. И где они все? Ай, ладно, бессмысленно сожалеть о днях ушедших. Что было, то быльём… — эфемерность, цепляющая за душу…иногда. Не зря же в одном из Платоновых диалогов наш ум сравнивается с восковой табличкой, на которой окружающий мир, подобно перстню, оставляет свой отпечаток. Память — сложный оттиск на воске сознания, ощутимый и, порой, болезненный, сколько бы не убеждал себя, что реально лишь настоящее. Однако, как ни крути, сильнее всего будоражит и гонит адреналин предчувствие грядущего".