Могла ли отверженная и отрешённая, самовольно утратившая связь с сюзереном, нигде не фигурирующая и потому, как бы несуществующая организация, со временем превратиться в крупнейшую международную банду? Никак нет! Не могла! По одной простой, как дискретная математика, причине: она целиком состояла из служивой элиты, свято сохраняющей, несмотря на обилие напяленных масок, традиции имперского офицерства. И потому она превратилась в тайный рыцарский орден со своим уставом и со своей идеологией. Кстати, о масках.

Вот сейчас изображение на едва ли не метровом экране позволяло рассмотреть детали. Из притормозившего у входа в офис авто "Фольксваген-пассат" неуклюже выбрался гро-моздкий, немного сутулый, пожилой человек — клерк средней руки, с достоинством несущий по жизни до конца не изжитое совковое мировосприятие, груз профессиональных знаний и не чрезмерных чиновничьих амбиций. Мистер Холмс или мсье Пуаро, живи они в современном мире, основываясь на незаметных поверхностному глазу нюансах и пытливых наблюдениях, опираясь на собственные аналитические способности, однозначно определили бы в нём какого-нибудь третьего заместителя директора не шибко крупного банка, по долгу службы курирующего текущие вопросы взаимоотношений между учредителями и администрацией этого банка. Вот, так! И не ошиблись бы. Подполковник в отставке Вячеслав Владимирович Горин действительно занимал такую должность в СОТОФ-банке, что позволяло ему поддерживать тесные связи с сопредседателем офицерского союза, мотаться по командировкам и перевозить значительные суммы в рублях и валюте, естественно, с вооружённой охраной. Сам он, конечно же, имел разрешение на ношение оружия. Работа у него такая.

В кругу посвящённых Вячеслав Владимирович не без горькой иронии величал себя "Великим Магистром неприкаянного Ордена "Талиона", оставаясь при этом верным сыном забывчивого Отечества, а выработанная в годину великих катаклизмов формула: "Служу трудовому народу", — почиталась намолённым девизом орденцев. При всём, при том тайным рыцарям ну никак не светил в окошке ситцевый, настоянный на редьке с квасом, посконный патриотизм. Люди "Т" не грешили сентиментальностью. Ни банкир из Марракеша, ни юрист из Нью-Йорка, ни предприниматель из Копенгагена, ни другие, разбросанные по све-ту резиденты подразделения, никогда не ощущали потребности прослезиться, вспоминая песни, про плакучую иву, про клин журавлей, про берёзовый сок, про неразгаданную грусть. Они работали на далёкую отчизну, руководствуясь нормальным чувством долга. Вот и всё. А командира без всякой иронии почитали настоящим Великим Магистром. И он того имени стоил. Генерал Шершнев благодарил судьбу, столкнувшую их лбами на каменистой тропе.

Следом за третьим заместителем из автомобиля выбрался…

— Та-ак, — протянул Виктор, — шустёр наш дядя Слава!

— Да уж, — с гордостью согласилась сестра, и уточнила — а что?

— А то! А-а, ты же вчера нас не видела. Кто, думаешь, с ним? Друга, понимаешь, Коль-ку из гостиницы приволок. Значит…? Э?

— Значит, он знает больше, чем мы. Так и должно….

А Шершнев и не спорил.

— Через годик после того случая, — Коля-Николай рассказывал, поглядывая на Шершнева, полагая его здесь главным, — я дембельнулся, только домой не поехал, остался ещё на два года по контракту. Я ведь сам-то деревенский, нас там таких Иваньковых…, а из Твери, из института меня после первого курса забрили — сессию завалил.

— Лоботрясничал? — Генерал посмотрел с укоризной, как мама с картины "Опять двой-ка".

— Угу, всем бы так. У папки с мамкой таких, как я, ещё трое. Денег нет, а жрать…, про-стите, — Коля покосился на Марину Сергеевну, — кушать хочется. По ночам подрабатывал, а на лекциях задрёмывал. В общем, не вытянул. Военкомат тут, как тут. Сначала, как водится, учебка, потом с полгода туда-сюда, а уж потом в Чечню. Да я не жалею. С первого дня под началом у товарища капитана, спасибо ему за науку.

— Всегда пжалста, — улыбнулся, весь такой непривычный в штатском, хорошо пошитом костюме, примостившийся в кресле Полежаев.

Николай признательно покивал головой, будто кланялся.

— Вы даже не представляете, как я рад встрече, и с командиром, и с вами, товарищ ге-нерал. А вас, — Коля, сидя в кресле, всем телом повернулся к Вячеславу Владимировичу, — товарищ комбат, я сразу узнал, когда в гостиницу за мной заехали. После курсов на механи-ка-водителя я в мотострелковом под Рязанью служил, а аккурат перед вашим отъездом меня с пополнением в Чечню. Весной девяносто шестого. Вы меня, конечно не помните…

— Ошибаешься, сынок, я всех помню. У всех каскетки на темечке, у тебя на ушах дер-жалась. Да ты не смущайся. Паша мне говорил, что ты стал отменным бойцом. Это хорошо. А вот, как тебя на зону угораздило?

Коля, опустив голову, втянул воздух сквозь зубы, выдохнул чуть ли не со свистом, сжал костлявые кулаки. В горле стало сухо и жарко, как в паровозной топке.

— Подставили меня. Нет, честное слово! Мне врать, выгоды нет! — Парень внезапно за-молчал, ослабил галстук и, расстегнув ворот рубашки, прижал руку к ямке над грудью. Си-лился ещё что-то сказать — голос сорвался, на глазах выступили слёзы, лицо враз осунулось, на скулах заходили желваки. Засипел, словно подавился горстью песка.

— Ты по порядку, — Павел встал, коснулся рукой плеча бывшего подчинённого, — а я по-ка уважаемое собрание обеспечу напитками. Виктор Сергеич, можно в холодильнике пошу-ровать? Вон, у Кольки уже в глотке скрипит. Нет уж, Марина Сергеевна, я сам. Прошу! Ко-му соку, кому минералочки? Коньяк не предлагаю.

Так по-хозяйски приговаривая, Паша быстренько извлёк из встроенного холодильника запотевшие бутылки с "Нарзаном" и яркие упаковки с соком, водрузил всё это великолепие на столик.

— Стаканы в "плацкарте" — подсказал Шершнев, — в буфете.

Пока Павел бренчал посудой за перегородкой, в кабинете все молчали, но это молча-ние не имело ничего общего с тем неловким, натужным, про которое потом говорят, мол, "мент родился". Комбат, закрывая широкой спиной нижнюю часть окна, смотрел во двор, меланхолично перебирая пальцами портьерную бахрому; Марина Сергеевна, пристроив "ежедневник" на колене, что-то черкала в нём; Виктор Сергеевич сосредоточенно выгребал из широченного, двухстворчатого холодильника пакеты с орешками и кексами. И лишь Коля Иваньков, подсвечивая ушами, мысленно материл себя за несдержанность. Вот ведь грёбаная доля, втянувшись в войну, как в трясину, умирая и убивая, не раз постояв над бездыханными телами товарищей, собственной шкурой ощутив несправедливость системы, отмотав срок без вины, он уверился, что его душа стала жёстче сапожной подмётки. Ан нет! Встретил людей из той, из прошлой жизни, людей, которых безмерно уважал, и раскис.

Раскис, не раскис, а наивность давным-давно растерял, понимая, что интерес к его судьбе далеко не праздный. Люди задают вопросы и выслушивают ответы вовсе не для того, чтобы повздыхать, да пожалеть. Изощрённое зоной чутьё подсказывало, что этим ребятам, включая Марину Сергеевну, он для чего-то нужен. Сволочной, писклявый голосок гундел в уши, де, мол, привечают тебя только потому, что ты им надобен, иначе не стали бы с тобой вошкаться. Он это пищание урезонивал, вспоминая ту неподдельную радость, с какой Вик-тор Сергеич вчера тормошил его в толпе, растерянного и оробевшего. Встреча была, бес-спорно, случайной, никто не мог знать, что именно в этот день Николай выйдет из поезда на московский перрон. Значит, уже после генерал или комбат, а, может капитан, или все они вместе решили привлечь его к своим насущным делам. А раз так, то он не возражает. Он даже не мечтал влиться в такую команду — судьба сама распорядилась. И пусть они используют его, как хотят, он будет с ними до конца! Вот так, и никак иначе! Если, конечно, примут.