— Если будущее рассчитано со стопроцентной гарантией, нет смысла различать будущее и настоящее. Кроме того, указ о признании меня человеком будет иметь обратную силу… Вспомните дело Сигмы Кей против Слоушер и К°, не говоря уже о калифорнийском прецеденте. А поскольку все будет так, как я задумал, то я уже сейчас человек.

— Так вот, не будет по-твоему, старая жестянка! — заорал Марчч. Он спустился к тележке и попытался запустить ее. Тележка не заводилась. Марчч склонился над пультом.

— Если вы хотите сбросить тележку в пропасть, чтобы руда никому не досталась, то ваши усилия напрасны, — сказал робот. — Я это предвидел. Тележка может управляться из корабля. И с места она не стронется.

Марчч злобно выругался.

— Так я ее на горбу перетаскаю!

— Запаса кислорода у вас, сударь, хватит на то, чтобы опорожнить 7 % содержимого. Мне хватит и остальных 93-х.

Марчч застонал в бессильной злобе и излил душу в потоке самой грязной ругани. Робот выслушал и продолжил:

— Даже если бы вам, сударь, удалось привести в исполнение ваш последний замысел, то это все равно не пошло бы вам на пользу. Я бы все равно не впустил бы вас внутрь, поскольку в мои интересы не входит, чтобы кто-нибудь на Земле узнал, что робот может нарушить Три Закона. В сущности, вы все были обречены с того момента, когда обнаружили руду. Прощайте, сударь, я отключаю связь.

Ослепительный вихрь самых разных чувств: ярости, страха, боли взметнулся в душе Марчча, но тут же и опал — как будто лампочка перегорела. Бездна разверзлась у его ног. Марчч понял — надеяться не на что. Он, сутулясь, побрел куда глаза глядят, наткнулся на обломок скалы, присел на его шершавую поверхность, лицом к кораблю, но глядя не на него, а на черное небо. Великий смертельный покой сошел на него. Он знал, что это конец и что последний отрезок его многогрешной жизни отмеряется отныне не часами, а стрелкой указателя давления в кислородном баллоне. Трижды уходил он от электрического стула, дважды от петли и многократно от ножа и пули. Всю жизнь он привыкал к смерти, научился ждать ее более или менее хладнокровно и гадал только, какой она будет, оказывается, вот какой.

С изумлением увидел Марчч, что страха нет больше в душе. Даже наоборот, будто некое облегчение почувствовал, когда осознал, что судьба его решена. Закончена бездарная, глупая пьеса, окончены бесконечные крысиные бега. Только сейчас Марчч понял, насколько он устал от всей этой жизни. А теперь уже все. Теперь уже не будет томительного перелета, не будет таможенного досмотра и бесконечных допросов в Бюро Контроля; не надо будет придумывать оправданий и легенд, не надо будет подкупать полицию, обретать новое имя и новую биографию, становиться респектабельным членом общества, думать о надежном помещении капитала, заводить ненужные связи и ненужные знакомства, искать ненужной любви продажных девок. Ничего не нужно. Срок отмерен, заботы пропали, иллюзии исчезли. Можно никуда не спешить, а просто сидеть на обломке скалы и вслушиваться в надвигающуюся черноту. С легким хрипом переходит по патрубку воздух из баллона в легкие, а стрелка манометра, подергиваясь, неудержимо западает все левее и левее, к нулю, к пределу…

— А робот-то лучше усвоил законы нашего благословенного отечества, чем мы сами. Забавная смерть. Сказать кому — не поверят. Кто бы мог подумать, что нормальный, неповрежденный робот может переступить основные Законы робототехники. А логика простая — в Законах что сказано? Робот должен то, робот не должен этого. Робот… Законы навязаны ему извне — робот должен. А ведь он личность, имеет свое «я» и он эти законы так и воспринимает: «робот должен», а не «я должен». И если по всем законам логики и законам юридическим это «я» признает себя человеком?

С мрачным спокойствием размышлял Марчч, приговоренный к смерти, не вспоминая прожитую жизнь, не сожалея и не раскаиваясь. Ответа же на его мысли не было. Молчал корабль, молчал затаившийся в нем робот, молчали столпившиеся вокруг Марчча звезды, глядевшие на него с жадным, холодным любопытством зевак, свидетелей автокатастрофы. Марчч сидел на валуне и ждал смерти. Он смотрел на невидимый горизонт, где чернота пустыни сливалась с чернотой неба и только по звездам можно было судить, где какая чернота. Марчч смотрел перед собой и ждал смерти. Темнота и тишина кружили вокруг, и все теснее становились круги. Марчч ждал смерти. И вот, слившись в единое целое, темнота и тишина напали разом и поглотили его, сделав частью себя. Тогда дрогнула дверца люка, открылась беззвучно, и из корабля вышел новоявленный человек и принялся загружать руду в трюм…

Эверард Люциан кончил рассказ и глянул на бродягу. Ну как, мол? Но с Лизардом что-то приключилось — лицо его позеленело, он вдруг сорвался с места и, зажав рот ладонью, бросился в сторону туалета.

— Вечно так, — пробурчал подошедший бармен. — Налижется за чужой счет, а сам третьи сутки не жравши… С вас четвертак, сударь.

Ноумен машинально расплатился. Губы его досадливо дернулись, бровь презрительно изогнулась. Он что-то пробормотал насчет свиней и, кажется, бисера, но отошедший за стойку бармен этого не услышал.

Бродяга, тем временем справился уже со своими затруднениями и склонился над умывальником. Побрызгав водой на лицо, он припал губами к струе и стал жадно хлебать. Потом выпрямился, утерся рукавом и уставился на свое отображение в зеркале. Всякое добродушие исчезло с лица его, маленькие глазки смотрели прямо и жестко.

— Ну и рожа! — сказал он угрюмо. Помолчав, добавил: — Однако… Долго я ждал.

Внезапно развеселился, подмигнул себе в зеркале и выскочил в холл.

— Тысяча извинений, сударь, тысяча извинений!

Проклятая болезнь — мой организм истощен невзгодами. Но уверяю вас — мое внимание было приковано к вашему рассказу. Сударь! Вы заблуждаетесь! Вы — новое литературное дарование! Это гениально, я просто потрясен, у меня нет слов! Клянусь вам, что никогда в жизни ни одну историю я не слушал с таким всепоглощающим вниманием! А вы, значит, и есть тот самый робот?

Молчание повисло в воздухе, как нож гильотины. Локоть Ноумена лежал на стойке бара, сам он, откинувшись назад, глядел прямо в невыразительные глазки собеседника. Сам того не подозревая, он копировал позой Иуду из «Тайной вечери» кисти славного Леонардо. Лицо его окаменело.

Лизард успокаивающе замахал руками, оглядываясь по сторонам.

— Сударь! Клянусь! Никому ни слова — я все понимаю! Сударь!

Ноумен несколько расслабился. «В конце концов, — подумал он, — какой-то бродяга, пьяница… Кто поверит? И с моими ли деньгами его бояться?»

— Да, — произнес он величественно. — Признаться, вы меня раскусили. Но, надеюсь, вы понимаете, что болтовня на эту тему или любая попытка шантажа означает для вас в лучшем случае просто умереть?

— Что вы, что вы, сударь! Упаси боже! Ни одной живой душе… А корпус вы, значит, новый прикупили?

— Да, друг мой. Надо сказать, что эти биосинтетические тела очень хороши. Внешне я практически неотличим от человека, все радости жизни мне доступны — и еда, и выпивка, и иные, хе-хе, тоже. А если учесть преимущества моего интеллекта, то вы, люди, можете мне только позавидовать. Впрочем, что это я… Ведь я человек! Сейчас я ворочаю большими делами и планы у меня грандиозные. Если бы вы только знали, как вы жалки и ничтожны по сравнению со мной, как мелка и нелепа ваша суета, ваши крысиные гонки…

— Что верно, то верно, сударь. Все так и есть, жалкие мы твари. Черви ничтожные, прах под ногами… Особенно те из нас, кто некогда занимался программированием поведенческих реакций искусственного интеллекта на уровне подсознания… Вы, кстати, не помните того бывшего служащего «Мыслетроникса», который вас Марччу продавал?

— Да знаете ли — забыл… Что мне до него?

— Сейчас вспомнишь, — сказал Лизард жестко. — Ватерлоо-777!

— Как?

— Ватерлоо-777! Ну!

— Слушаюсь, хозяин.

— Вспомнил теперь?

— Да, хозяин.