— И в то же время Митя живет в прошлом, — продолжал я развивать мысль, — потому что уже десять лет его башмаки никто не покупает.

— Снова в десятку, — улыбнулся профессор, — быстро ты понял мою гипотезу.

— Понять-то понял, а вот в каком веке я живу? Кузьмич открыл толстую тетрадь.

— Я составил тест. Надо ответить на сто вопросов.

— Ух ты, на целых сто? Ладно, валяй. Все равно делать нечего. Профессор поправил очки и спросил:

— Какие произведения Гомера, Вергилия, Горация и Плутарха вы читали в переводе и оригинале?

— Продажных слуг империализма в оригинале не читаю. Ничего оригинального у них нет. В переводе — тем более.

— Знакомы вы с идеями Вольтера, Руссо и Гегеля?

— Еще бы. Малые они неплохие, только малость кой-чего недопонимают. Дали бы мне с ними потолковать — я бы им все быстро объяснил.

Короче говоря, полдня пытал. Все с подковырками спрашивал. Но отвечал я достойно. Как учили. Лицом в грязь не ударил. А профессор поколдовал над бумагами и выдал:

— Вы живете, молодой человек, в каменном веке. У меня в руках железная линейка вдруг ни с того

ни с сего сломалась. А профессор юркнул за книжный шкаф и залепетал:

— Но если хотите, я помогу вам вырасти до уровня двадцатого. Задатки у вас есть.

— Спасибо, обойдусь, — гордо ответил я и хлопнул дверью.

Долго еще у меня кулаки чесались, а потом как-то скучно стало без профессора. Однажды набрался смелости и зашел. Иван Кузьмич мне «Муму» прочитал. Отличный, оказывается, рассказ. Теперь я часто к профессору забегаю. Новую книгу возьму или о стоиках поспорим. Иван Кузьмич как-то сказал, что я уже в девятнадцатый век вступил. Ничего, доберусь и до двадцать первого. Обязательно доберусь.

Несколько лет назад на железнодорожном вокзале небольшого районного города в центре Белоруссии сидел мужчина. Вокруг него гудел зал ожидания, люди закусывали, беседовали, смеялись, дремали. Дети сновали между кресел. Кто-то поднимался и уходил, на смену приходили другие, и круговорот этот был нескончаем: вечное кочевье.

Ветеринарный врач Прохоров Иван Кузьмич возвращался с конференции, посвященной проблемам охраны окружающей среды. После окончания официальной части группа давно знакомых между собой ветеринаров встретилась в обстановке, когда произносятся не речи, а тосты. Правда, потом все равно разговор перешел на профессиональный характер, но без обиняков и с большим количеством тех слов, которые обычно с трибун не произносятся. Все досыта наговорились, отвели душу, и как-то так получилось, что Прохоров проводил товарищей и вот теперь уезжал последним. Он невероятно устал, и ему приходилось делать отчаянные усилия, чтобы не уснуть и не проспать поезд. Он моргал глазами, не давая векам сомкнуться больше, чем на секунду, тер лысину, массажировал виски, и мысли его не могли сосредоточиться. То в голову лез пес, которого недавно пришлось лечить: бедняга, попал под машину; то думал, что в этот городок хорошо бы приехать с семьей на лето, то вспоминались заседания конференции. Доклады все были дельно-скучноватыми, и на их фоне запомнился кандидат наук откуда-то из Сибири, изложивший в общем убедительную и непротиворечивую теорию болезней и гибели динозавров. Доклад его сопровождался на диво хорошо исполненными диапозитивами.

Иван Кузьмич в очередной раз посмотрел на часы. До отхода поезда оставалось полтора часа. Глаза закрывались, сон накатывал неумолимо, но Прохоров знал, что если сейчас уснет, то проспит не только время отхода поезда, но вообще все на свете. Диспетчер объявила отправление очередного поезда, и голос ее точно прорывался сквозь помехи ураганов и бурь на тысячах километров. Вообще-то поезд Ивана Кузьмича уходил в девять вечера, но, придя на вокзал, он обнаружил, что время отправления перенесено на двенадцать. Это было неожиданно и сбило его. Он-то рассчитывал сразу лечь спать в вагоне, а вот теперь сиди и жди.

«Товарищ Прохоров, — ударил в уши раскатившийся по всему залу женский голос, звучавший четко и ясно, — ваш поезд прибыл на шестой путь к седьмой платформе, стоянка поезда три минуты». Он машинально взглянул на часы, они показывали без трех минут полночь. А ведь недавно было половина одиннадцатого… Значит, все-таки уснул? «Товарищ Прохоров», — снова раздался женский голос, и Прохоров, больше не раздумывая, подхватил свою сумку и кинулся из зала.

…Поезд действительно стоял на месте и тронулся сразу, как только Иван Кузьмич вошел в вагон, так что когда он добрался до своего купе, пропали городские огни и за стеклом установилась густая тьма. В купе свободной оказалась одна нижняя полка, на остальных тихо спали пассажиры. Поставив под голову сумку, сняв пиджак, Прохоров лег и сразу уснул. Идти за постелью не было сил. В отключающемся мозгу на миг вспыхнула мысль: на этом вокзале всю жизнь было только два пути и одна платформа, а поезд он действительно нашел на шестом пути… «Пить надо меньше», — раздался женский голос, приглашавший его к поезду. «А я и не пью», — пробормотал Иван Кузьмич и, не успев удивиться, крепко уснул.

Пробуждение было неожиданным и неприятным. Разбудил его какой-то непонятный шум в коридоре. Сразу возникло резкое раздражение на людей, не считающихся с тем, что ночь, что люди спят… Купе было пусто, спавшие на полках исчезли. Прохоров встал, открыл дверь, хотя намерения ему самому еще были неясны, все зависело от того, как будет воспринята первая фраза. Однако коридор был пуст. Молча белели двери других купе. А звуки, разбудившие его, тяжелой лавиной обрушились на него. Это были невнятные просьбы о помощи, женские крики, в которых слышался неподдельный ужас, детский плач, какой-то тяжелый треск, хруст, скрежет — и все это покрывал мощный рокочущий гул. От этого гула по коже прошел мороз. «Радио включила, — обозлился он на проводницу, — ей спать нельзя, остановки частые, так она включила радио и перепутала кнопки». Он направился к купе проводников, с наслаждением представляя, что сейчас наговорит проводнице. Морщась от чудовищной какофонии звуков, он обнаружил, что проводницы на месте нет, и, выругавшись, вышел в тамбур. Наступившая тишина показалась ему нежнейшим особым звуком, и сразу прошло раздражение. Прохоров был хорошим ветеринаром и не выносил страданий живых существ, в том числе и человеческих, хотя тянуло его всегда к животным. Он считал меньших братьев своих беспомощными в жестоком машинном мире, созданном людьми, жалел животных и всегда старался что-то для них сделать. Закурив сигарету, он стал лениво всматриваться в бегущую мимо стену темного леса. Но когда в разрывах облаков возникал белесый лик луны, там начиналось какое-то движение: тени дико прыгали, что-то, казалось, затаивалось, стерегло, готово было убить. Острое наслаждение приносила мысль, что едешь в теплом, ярко освещенном вагоне мимо мест, где вполне вероятно гнездится всякая сказочная нечисть. По слухам, которые интенсивно распускали местные жители, в лесных озерах еще встречались русалки. Но вот лес кончился, возникло поле с клубящимся над ним лиловым туманом, из которого появилась дорога без начала и без конца. По ней прошли и скрылись в тумане четыре ракетных установки.

Прохоров повернулся, чтобы бросить в угол окурок сигареты и пойти спать, но взгляд его упал на стекло двери, ведущей в проход между вагонами. Там было так же темно, как и за боковой дверью. Ни соседнего вагона, которому полагалось бы там быть, ни тепловоза, если вагон шел первым, — ничего этого не было. Была темная, летящая прямо в глаза пустота. Вглядевшись в нее, Прохоров различил две еле заметных серебряных струйки, несущихся прямо под ноги. Но вот пропали и они. Вагон мчался в пустоту.

Прохоров умел соображать быстро: вагоны расцепились, тепловоз ушел вперед, последствия могли быть самыми разными. Он рванул рукоятку стоп-крана и вжался в переднюю стенку тамбура, чтобы не удариться при резком торможении. Но вагон, подпрыгнув, увеличил скорость. Где-то под полом раздался протяжный стон.