Почему сдуги Фаратхана ничего не спрашивают у Дурсун, почему не беспокоят самого Ичана, как будто взяли его просто на работу или даже в свою семью?

Превозмогая боль, придерживаясь за стену, Ичан сначала встал на четвереньки, затем распрямился, но тут же, если бы не ухватился за край совсем маленького окошка да не поддержала бы его своим плечом Дурсун, наверное, упал бы — так у него закружилась голова.

Закрыв глаза и стиснув зубы, он буквально повис на окошке, в которое слегка тянуло свежим ветерком, что было очень кстати, настолько душно было внутри мазанки. Когда же решился посмотреть в окно, увидел, что за ним внимательно наблюдает, не выражая никаких чувств, главный слуга Фаратхана Сунаит-оглы.

Медленно и важно подойдя к мазанке, он приказал Дурсун:

— Помоги ему, пусть пройдет...

Ни злобы, ни стремления добиться от Ичана каких-нибудь признаний — ничего...

Дурсун, придерживая одной рукой яшмак у рта, подставила плечо Ичану, и он, стараясь не смотреть в сторону Сунаит-оглы, заковылял по мазанке — три-четыре шага в одну сторону, столько же в другую. Дошел до стенки, подержался за спасительное окошко и снова заковылял, все тверже переставляя ноги.

То ли напиток с медом, то ли заботы Дурсун сделали свое дело, да и разозлился Ичан, что таким немощным был перед своими лютыми врагами, — он шагал и шагал, пока совсем не выбился из сил и, едва удерживаемый Дурсун, не опустился на циновку.

— Завтра пойдешь на работу, — твердо сказал Сунаит-оглы.

Дурсун метнула на него гневный взгляд, но Ичан крепко сжал ей руку, и она сдержалась: не хватало еще, чтобы из-за ее необдуманного поступка их разлучили. Разве может женщина сказать хотя бы слово в присутствии мужчин?

— Тебе дадут одежду, — словно не заметив гнева Дурсун, с безразличным видом продолжал Сунаит-оглы. — Будешь пока убирать двор, работать в винограднике... Поистине безгранична милость к тебе господина Фаратхана!.. Эти гяуры — кизил-аскеры, геок-папак ГПУ — недолго уже будут заражать своим дыханием наш чистый воздух... Германские войска вышли к Волге и заняли Кавказ. Пройдет всего несколько дней, и проклятая красная Москва будет окружена с запада и востока. Англичане уже сейчас втайне от большевиков заключили с Гитлером мир...

Каждое слово старшего слуги Фаратхана словно камень падало в сердце Ичана.

— А ты, неблагодарный, — говорил Сунаит-оглы, — несмотря на твои тягчайшие прегрешения, остался жить, получил кров и кусок чурека у всемилостивейшего нашего хозяина, еще и твоя аял рядом с тобой.

Ичан даже не нашел, что ответить Сунаит-оглы. Видимо, тот не зря пустился в рассуждения, пытаясь втянуть в разговор пленника.

Ичан лежал на циновке, закрыв глаза, совершенно неподвижно. Как громом поразила его весть о том, что немцы вышли к Волге и заняли Кавказ. Если так, значит, и здесь они могут быть со дня на день... Но тогда почему так тихо в пограничной зоне, где сразу же должно было сказаться изменение в положении на фронтах? Уже повсюду бы ревели моторы, подтягивались бы стрелковые и кавалерийские части. Ничего такого Ичан не слышал... Значит, Сунаит-оглы врет? Наверняка врет. Так просто сюда фашистов не пустят. Немцы только вздумают подходить к границе, и здесь тоже будет фронт. Наверняка Сунаит-оглы все это говорит только для того, чтобы Ичан даже и не пытался искать для себя выход...

— Дашь ему питье, пускай спит. Работать начнете до рассвета, — приказал Сунаит-оглы и царственно удалился.

От слуха Ичана не ускользнуло, что этот главный придворный Фаратхана Сунаит-оглы назвал Дурсун его женой. Он ведь так и сказал: «Еще и твоя аял рядом с тобой...» Значит, это еще Хейдар представил его как мужа своей дочери? Иначе как объяснить, что Ичан и Дурсун вместе убежали от геок-папак, прятались где-то в гавахах, потом также вместе добирались до усадьбы Фаратхана.

На следующее утро Ичан и Дурсун вышли на работу. Какая это была работа? Горе одно... Но, к удивлению не только Дурсун, а и самого Ичана, после кое-какой уборки в хлеву, овчарне, на скотном дворе Ичан не только не свалился, а, наоборот, у него, кажется, даже как будто прибавилось сил.

Через неделю он уже свободно убирал поздний виноград, за что получал для себя и Дурсун две-три огромные кисти и чурек: господин Фаратхан лично заботился о его здоровье. Что он потребует за эти заботы?

Не раз Ичану приходил на память ответ Хейдара, когда он, Ичан, задал ему наивный вопрос: «Если наш приход для тебя радость, почему тогда ты такой печальный, Хейдар-ага?»

«Ты еще спрашиваешь, Ичан, — вздохнув, ответил тогда Хейдар. — Сам подумай... Сын Барат-Али воюет на Западном фронте. Патьма, жена моя, — по ту сторону границы, а я здесь, по эту, и еще неизвестно, когда домой попаду... Дочь Дурсун — со мной, ее дети — в Советах, под охраной зеленых фуражек. Ты пришел ко мне, а я хожу с людьми Фаратхана по аулам, ругаю и Совету, и ГПУ, а сам не знаю, как через границу опять уйти. Совсем я запутался, дорогой Ичан, не вижу для себя никакого выхода...»

Сейчас примерно в таком положении, как тогда Хейдар, оказался и сам Ичан.

Работая в саду Фаратхана, теперь уже без Дурсун — она целыми днями гнула спину за ткацким станком, ткала кетенэ[19], — Ичан стал замечать на склоне горы, освещенной вечерним солнцем, отблеск то ли зеркала, то ли стекла, появляющийся вот уже несколько дней в одно и то же время.

Сначала он не обращал внимания на этот солнечный зайчик, но потом заметил, что зайчик вспыхивает в разных местах, иногда движется. Ичан до того напрягал зрение, что ему временами казалось, будто он видит рядом с этим зайчиком зеленую фуражку.

Совсем уже теряясь в догадках, что бы это такое значило, Ичан заметил, что отблеск солнца сияет не ровным светом, а прерывистым, как будто кто-то передает световым прибором азбуку Морзе. Как жалел сейчас Ичан, что не знал эту азбуку! Он бы тоже нашел способ просигналить неизвестному другу о том, как ему необходима помощь.

Но вот как-то вместо одного отблеска он увидел два рядом. «Бинокль!» Значит, там военные, — может быть, кто-либо из частей охраны порядка... Ичан лихорадочно искал способ сообщить неизвестному наблюдателю, что он здесь не по доброй воле, а содержится под стражей, как узник.

С сильно бьющимся сердцем, решив, будь что будет, Ичан взял ковш и на глинобитной утоптанной площадке, черпая воду из арыка и пуская ее тонкой струей, вывел четыре коротких слова: «Я Ичан Гюньдогды. Помогите».

Со страхом он оглядывался по сторонам, но как будто никто не видел его сигнал: страж, присматривавший за ним, то ли отлучился, то ли был чем-то занят. Ичан для верности выждал время, чтобы надпись наверняка мог прочитать человек, сидевший на горе с биноклем, затем всю площадку окатил водой.

К его ужасу, на том месте, где только что поблескивали стекла бинокля, показалась фигура грузно взбиравшегося на лошадь одного из телохранителей Фаратхана.

Не прошло и часа, как Ичана вызвали к Мереду Сунаит-оглы. Из-под тяжелых век гневно блеснули темные глаза главного слуги Фаратхана.

— То, что тебя зовут Ичан, — медленно проговорил Меред, — мы давно знаем, а другие никогда не узнают. Но ты нарушил приказ хозяина... Тебе здесь было слишком хорошо: прохладно, сытно, спокойно. Теперь, красная собака, будет плохо...

Несмотря на то что в праздники граница была, как всегда, на усиленной охране и все офицеры предельно заняты, начальник погранвойск приказал полковнику Артамонову прибыть к нему во второй половине дня вместе с Каймановым и следопытом Амангельды.

Провал операции с Чары Ильясом, два нераскрытых преступления, направляемых, видимо, одной и той же рукой, появление следов Мордовцева в ауле Карахар и на Дауганском кладбище, объявившийся какой-то мулла или ишан, способный объединить и организовать отребье из дезертиров и уголовников, скрывающихся в пустыне, пленение Ичана и Дурсун Фаратханом — все это очень беспокоило командование, требуя самых неотложных и решительных мер.