— Я начальник заставы, товарищ капитан, и знаю, где закрыть границу своим резервом, — самолюбиво ответил Харитонов.

— Начальник-то вы, — согласился Яков, — да отвечать-то в случае чего нам всем троим придется.

«Ладно, — подумал он. — Если бы я уже принял комендатуру, то прямо бы сказал: «Считаю необходимым» — и все. А не согласились бы Харитонов с Тимошиным, тут же позвонил бы начальнику отряда и доложил бы: так, мол, и так, в связи с назревающей обстановкой — прибытием неизвестного к Саппару Мамеду и уходом его — считаю необходимым усилить охрану участка... Но пока акт не подписан, формально считаются начальниками Тимошин и Харитонов».

А вслух сказал:

— Если так стоит вопрос, не буду больше отнимать время и отвлекать вас от несения службы. Заеду пока к своим старым знакомым.

— Желаю успеха, — с иронией бросил Харитонов, и они, официально откозыряв друг другу, расстались.

Кайманов, отпустив сопровождавшего его коновода с резервной заставы, направился к кибитке, где, как ему сказал Ходжа-Нури, жил Саппар Мамед.

Может быть, и не очень ладно начинать службу конфликтом с одним из жителей аула, но и оставлять без внимания совет Ходжи-Нури Яков не имел права.

Издалека Яков заметил в переулке фигуры.

Это Барат с двумя понятыми поджидал его у кибитки Саппара Мамеда.

Первое, на что обратил Яков внимание, — висевшие в коридорчике кибитки чарыки со следами такой же грязи, какую он видел возле КСП неподалеку от Ак-Су.

Встретил их пожилой человек. Яков предъявил ордер на обыск. Вскоре солдаты обнаружили около килограмма чая, с полпуда риса, около пуда муки.

Для военного времени это были роскошные запасы.

— Что ж, Саппар Мамед, — сказал Яков. — Давай говори, откуда у тебя все это. Почему, когда все работают для фронта, ходишь в Иран, контрабанду таскаешь?

— Что ты мне такое дело пришиваешь? Я в Москву напишу! Ты меня оскорбляешь!..

— Чем же я тебя оскорбляю? — спросил Кайманов. — На чарыках-то у тебя грязь точно с КСП, где она проходит у самого берега Ак-Су...

Дверь вдруг распахнулась, вбежал парнишка-туркмен, взволнованно выкрикнул, обращаясь к Кайманову:

— Кары´-капитан[35], Ходжа-Нури велел передать, Ичан Гюньдогды, тот, что вчера в наш аул новым чабаном работать пришел, куда-то скрылся...

Ашир помешал керковой палкой угли костра, искры взметнулись к сводам небольшого гаваха, пламя на мгновение осветило красноватыми отблесками закрытое до половины лицо Дурсун, сидевшей на корточках у противоположной стены.

Ичан невольно вспомнил ту ночь, когда отец Дурсун — Хейдар ночью вышел к его отаре, расположившейся в районе Дауганской комендатуры.

Место Ичан выбрал неподалеку от родника у высокой скалы, отражавшей свет и тепло костра. По скале металась тень Ичана, вовсе не обрадовавшегося тому, что пришел старый его товарищ по жизненным невзгодам.

Ичан с неодобрением наблюдал тогда, как Хейдар, вытянувшись у огня на кошме, прикреплял к проволоке кусочек терьяка: прислонял его к выкатившимся из костра углям и с наслаждением потягивал расширившимися ноздрями курившийся сизоватый дымок.

Старик, видимо, часто доставлял себе эту губительную утеху: от каленой проволоки и усы, и борода, и даже брови Хейдара местами совсем обгорели, а сам он, наверное, год не расчесывал голову и не мылся, пропылившись и закоптившись в пути.

У Ичана тогда была легкая, как птица, душа, слава лучшего чабана в колхозе — звали его Огонь-чопан. Ему доверили тысячную колхозную отару, уважали все те люди, каких он знал...

Хейдар пришел тогда из темноты ночи как посланец черных чужих людей, завербовавших его под страхом смерти поднимать в душах таких, как Ичан, несправедливо отбывавших срок, старую обиду на свою нелегкую судьбу.

А теперь и сам Ичан оказался в положении Хейдара, нарушив те самые советские законы, которые когда-то так ревностно защищал...

Первые часы радости, что он так благополучно перешел границу, что нашел свою Дурсун, пробежали, наступило отрезвление, которое принес ему Ашир.

— Ты, конечно, все правильно сказал, — продолжал высказывать свое мнение Ашир. — Мужчина, который не любит женщину, лишь наполовину мужчина. Но сколько тысяч отважнейших мужчин погибло из-за женщин! Я не понимаю, почему ты так сделал! Могла же Дурсун сама отсюда к тебе пойти?!

Ашир подгреб угли под тунчу, в которой уже закипала вода, приготовил для заварки щепотку зеленого чая.

— Я и сам не понимаю, Ашир-ага, как это вышло, — признался Ичан. — Честно сказать, Тангры-Берды меня запугал: показал фотографии, где я вместе с капитаном Каймановым в плен попал, и говорит: «Теперь ты видишь, что тебе больше не жить. Вспомнят, что ты побывал в Воркуте, что прятался у Фаратхана, и закатают в штрафную роту. А то здесь, в Туркмении, на каменоломни отправят... А перейдешь Ак-Су, всего-то горную речушку, будешь свободным вместе со своей Дурсун». Ему зачем-то обязательно надо было, чтобы я через Ак-Су перешел...

— И этого я не понимаю, — сказал Ашир, — как тебе удалось через Ак-Су перейти? Другому наверняка бы не удалось...

— Не зря же я на границе служил, — заметил Ичан. — Приехал в Лоук-Секир, гляжу, на заставе знакомый старшина. Посидели мы с ним, рассказал ему, что люблю женщину, хочу увезти подальше от ее родственников, потому что, говорю, сам знаешь, нечем мне платить калым. А время зимнее, в горах холодно. «Дай, — говорю, — старшина, какой такой плащ, потом перешлю с кем-нибудь». Ну он пожалел меня, дал старый плащ, в каком пограничники на посты ходят... Подождал я, пока наряд пройдет с проверкой КСП, и перешел через Ак-Су. Солдаты еще оглядывались, когда я вслед шел, наверное, думали, кто-то из своих за ними идет... Очень мне хотелось увидеть Дурсун, — словно оправдываясь, сказал Ичан. — Боялся я, что сама она не посмеет на нашу сторону перейти...

Ашир помолчал, в явном смятении снова помешал палкой в костре, взметнув к потолку гаваха золотые искры.

— Мужчина безволен, — наконец произнес он, — когда сердце берет его в свой плен... Зря ты поверил шакалу Тангры-Берды. По походке узнают хромого, по разговору — неправдивого. Как ты не понял, что он тебя просто пугал?..

Ичану было неприятно, что этот разговор слушает Дурсун. Из слов Ашира выходило, что он, Ичан, кого-то боится. В другом месте женщина, конечно, не слушала бы, о чем беседуют двое мужчин, но здесь деваться некуда: только в этом гавахе, который Ашир кое-как приспособил для жилья, карауля байское поле, и могли они спрятаться с Дурсун от тех, кто привез ее сюда по приказу Клычхана.

— Не знаю, зачем это надо было Фаратхану с Клычханом, — сказал Ашир, — но они на то и рассчитывали, чтобы ты перешел гулили[36]... Не думаешь же ты, что шакалы Клычхана не выследят нас в этом гавахе?

— Не знаю, что теперь делать, Ашир-ага, — честно признался Ичан.

Ашир пошевелил затухающие угли палкой, поправил тунчу с закипающим чаем, рассудительно сказал:

— Если ты кроме убийства совершишь еще девять тягчайших деяний, то все равно остается путь к исправлению. Так учат старики. Здесь тебе не Советы... Порядки по эту сторону Ак-Су я хорошо знаю. У твоей Дурсун руки золотые, сама красавица — возьмут ее себе или продадут кому-нибудь шакалы Клычхана, и не увидишь ее больше. А тебя в какой-нибудь яме сгноят...

— Так что же ты мне советуешь, Ашир-ага? — уже в полном отчаянии спросил Ичан.

— Что я могу советовать, дорогой Ичан?.. Люди говорят, чем дальше идешь по неверной дороге, тем дольше придется возвращаться. Надо тебе брать Дурсун, идти к себе домой, на ту сторону, — там тебя лучше поймут.

— Меня же расстреляют! Время-то военное, — упавшим голосом проговорил Ичан. — За одно то, что границу перешел, да еще по доносу Тангры-Берды...

— Не расстреляют! Бери Дурсун и, пока не поздно, возвращайся к своим, — повторил Ашир. — Чем скорей обратно перейдешь, тем меньше накажут. А здесь пропадешь совсем и Дурсун свою не увидишь...