– Как она прекрасна! – очарованно простонал Эткин. – Наша царица…

– Смирись, друг, – горестно склонился в галантном поклоне Марвин. – Окажем дань уважения царице, коей уже нет. Нам осталась лишь эта статуя да не менее красивая сказка. Былого – не вернуть.

– Нет, – не желал сдаваться разочарованный дракон. – Я не верю. Она слишком похожа на живую…

– Это холодный камень! – уверенно постучал по боку статуи Генрих. – Смирись, брат… – Он стукнул сильнее.

Эткин строптиво нахмурился, возмущенный вопиющей бесцеремонностью барона. А я… Мне на миг показалось, что по белоснежной поверхности каменной драконицы прошла едва уловимая дрожь боли… Я присмотрелась внимательнее и неожиданно заметила слезу отчаяния, одиноко застывшую в ее сапфировом глазу…

– Эткин! – радостно закричала я. – Ты прав. Она – жива!

– Мелеана, ну сделай же что–нибудь, – всхлипывающе упрашивал дракон, пытаясь молитвенно сложить все четыре лапы сразу, – заклинаю тебя!

– Что сделать? – Я мучилась от безысходности, не находя выхода из создавшейся ситуации и абсолютно не догадываясь, чем мы можем помочь мраморной Ларре. Безрезультатно перепробовавший десятки заклинаний Марвин раздосадованно тер лоб и бессильно ругался.

«Логрус, – напрягала я память, – тени в колодце Пустоты назвали меня Разбудившей драконов. Но чем и как можно вернуть к жизни уснувшую статую?»

– Песней, – категорично заявил Эткин. – Но отнюдь не какой попало, а именно твоей песней, Мелеана! Разбуди Ларру, расскажи ей, как сильно она нам нужна, тронь потаенные струны ее души, поведай ей что–то свое, женское…

«Женское? – мысленно рассуждала я. – Но что я знаю о душе драконицы? Она молода внешне, но так стара внутренне. Боится ли она времени, жалеет ли о прожитых годах? Через какие испытания она прошла?»

Песня родилась сама, наливаясь почти осязаемой энергетикой, гремя торжественным крещендо[66] ушедшей боли и вновь обретенной надежды:

Над острыми кручами гор,

Где коршунов стая гнездится,

Вплетаясь в межзвездный узор,

Летает драконья царица.

Пусть снежной холодной крупой

Предгорье с утра замело,

Но солнечный отблеск скупой

Поднимет ее на крыло.

Дыхание ветра поймав,

Плывет над простором земли,

Закон притяженья сломав,

Как могут драконы одни.

С высот благосклонно глядит,

Как славит пришествия день

Народ, над которым парит

Ее благодатная тень.

От жалоб, где стынет слеза,

От прочих проблем непростых —

Закроет царица глаза

Заслонами век золотых.

Она разучилась любить

Крылатых драконов–самцов,

Она, если нужно, убить

Способна хоть сотню бойцов.

Не властно над нею добро,

И зло в ней не будит души.

За помощь сулить серебро

Ей, грешник земной, не спеши.

Она безразличьем полна,

В ней сила божественных воль,

Она исчерпала до дна

Возможных страданий юдоль.

Уже искупила вполне

Свои и чужие грехи

И даже у Бездны на дне

О небе писала стихи.

Но истина только одна

Нужна ей средь тысячи строк:

В драконах душа не видна —

Дракон навсегда одинок.

Быть может, к ней старость близка,

Но снова над гнездами птиц

Летает – как смерть, как тоска —

Царица драконьих цариц…

Переход к тишине стал болезненным, будто удар под дых. Потрясенно молчал Марвин, забавно хлопал глазенками разбуженный моим пением Люций, бесшумно рыдал Эткин…

Но тут статуя мраморной драконицы вдруг устало опустила крылья, с наслаждением потянулась, словно заспавшаяся гибкая кошка, и проникновенно глянула на меня влажными, ожившими глазами.

– Он обещал, что однажды ты придешь к нам, девочка, – нежно произнесла она глубоким бархатным сопрано, приблизив к моему лицу свою аккуратную голову, увенчанную серебряным, похожим на корону гребнем. – И вот ты пришла! Ты готова совершить предначертанное?

– Вы ждали меня? – тупо переспросила я, заикаясь от волнения и внутренне поеживаясь от неприятного чувства предопределенности, делающего меня слепой игрушкой в руках беспощадной судьбы. – Но зачем?

Ларра мягко улыбнулась мне, подмигнула Марвину, заинтересованно покосилась на Эткина, дунула на Ланса, придавая его прическе элегантную растрепанность, вежливым кивком приветствовала наших вояк – в общем, не сделала, кажется, ничего особенного, но за минуту умудрилась оказать внимание всем сразу, в лучших традициях великих правителей. Я лишь оторопело раскрыла рот, потрясенная ее талантом по налаживанию контактов и завоеванию симпатии. Неведомо каким образом, но драконица умела влюблять в себя с первого взгляда. Впрочем, чего в этом удивительного? Ведь она была сама магия во плоти!

– Мир выглядел таким обустроенным, – начала рассказывать она, сойдя с постамента, – таким прочным и нерушимо–отлаженным. И он принадлежал нам без остатка. Весь, целиком и полностью, включая безбрежное небо над Антеей, леса Красногорья и руины Айгюпта, пески Намбудии и наши родные оазисы. Но так продолжалось недолго. Демиурги заскучали… Они неосмотрительно расслабились, позволив самому благородному из демонов – принцу Астору – увлечься идеей одного отступника–чернокнижника и войти в доверие к добрым Пресветлым богам. А затем коварная Ринецея воспользовалась Усыпляющей иглой, вынесенной ее братом с Радужного уровня, и заняла место богини Аолы. На Земле воцарились война, хаос и разруха. Демиурги радовались, будто дети, легко манипулируя целыми народами, ими же самими и созданными. Так погибли два клана эльфов. Мы восстали, но, увы, творцы впали в безумие, грозясь уничтожить всех драконов. Ринецея тоже желала нам смерти. И тогда мы попросили помощи у пятого, самого древнего демиурга – Логруса, когда–то, миллионы лет назад, создавшего эту планету. Объединив возможности всех драконов, мы сумели пробудить спящую Пустоту, это первообразующее Ничто, служащее основой, началом и концом всего во вселенной. И отец справедливости услышал нашу просьбу. Он перенес главное хранилище артефактов – Храм Розы, ранее располагавшийся в Хрустальной долине, сюда – в свои владения. Демиурги оказались отрезаны от сокровищ Храма, помогавших им управлять всеми процессами жизни и смерти. Порталы также стали практически недоступными для всех, подчиняясь теперь лишь маленькой горстке избранных, принадлежащих либо к архимагам, либо к детям Старшей крови. Создатели так и не сумели найти Храм и нас, укрытых милостью Логруса. Отец вселенского добра погрузил нас в глубокий сон, пообещав, что однажды нам явится его любимая дочь, способная подарить агонизирующему миру новую судьбу, полную счастья, добра и света. И вот ты пришла. – Ларра смотрела на меня просительно. – Верни же нам нашу жизнь, принцесса!

– Кто, я? – обомлела я. – А ты ничего не путаешь, повелительница? Я, конечно, собираюсь остановить демиургов и избавить мир от гибельной угрозы, но создать на земле царство всеобщей справедливости… Под силу ли мне это?

– Не сомневайся, – с пониманием улыбнулась Ларра, проникнувшись моими вполне понятными колебаниями и вместе с тем желая хоть немного приободрить ту, на чьи плечи она только что взвалила новые, весьма обременительные заботы и обязанности, – ты со всем справишься. Мы тебе поможем. Не правда ли, друзья?

– А как же! – важно отозвался Эткин. – Всенепременно!

– Да! – кивнул Генрих.

– Да! – мурлыкнул Ланс.

– Безусловно! – рассудительно подтвердил мудрый некромант.

– Точно! – дружно вскинули топоры Огвур и Кса–Бун.

– Гу! – согласно чмокнул алыми губками крошка Люцифер, протягивая ко мне свои розовые ручонки.

– Да! – тихим эхом прилетело из пустоты, вызывая в памяти бесподобный голос моего возлюбленного. – Я здесь, рядом с тобой, мое нереальное, горькое, краденое счастье!

И тогда я запрокинула голову, громко смеясь от радости, потому что осознала – наша истинная сила заключается в той бескорыстной любви, которую даруют нам родные и близкие. А ради них я готова пойти на все!