В отеле Петр задержался недолго. Договорился с портье о номере, прошел туда, почтительно сопровождаемый мальчиком-боем в лиловой ливрее, достал из портфеля туалетные принадлежности, умылся, потом спустился вниз, наскоро поужинал в ресторане. Уже на улице, садясь в машину, вспомнил: у Бочарова четверо детей, надо купить гостинцев. В ближайшем магазине набрал целый ворох свертков со сладостями, вином и закусками. Теперь можно было ехать.

Головастик жил недалеко от Кропбергерштрассе. Его квартира в подвале старого четырехэтажного кирпичного дома единственным своим окном выходила в узкий, плохо освещенный переулок.

Вся семья была в сборе, ужинала за столом, застеленным протертой на углах, тусклой клеенкой. Появление нежданного гостя удивило хозяина и даже, пожалуй, испугало — это было заметно по его растерянным глазам и нервным, суетливым движениям рук, которые он то складывал на широкой квадратной груди, обтянутой синей застиранной майкой, то подсовывал под себя, сидя на скрипучем венском стуле. И только когда Сологубов объяснил, зачем пришел, Головастик наконец-то перестал нервничать.

Отослав жену с детьми за ситцевую занавеску («Марш на кухню») делить гостинцы, он налил из бутылки, привезенной Петром, в два стакана и тут же жадно осушил свой до дна. Потом еще себе налил, выпил и сразу опьянел.

— А я было труса дал, — откровенно признался Головастик. — Думал, тебя из НТС, от начальства ко мне прислали.

— Зачем?

— Опять прорабатывать.

— А что, уже было такое?

— Раза два приходили. «Вы, говорит, пассивничаете, Бочаров, балласт в НТС, зачем же к нам вступали?» Разозлился я — тут и без них тошно, никак концы с концами не сведешь — и отвечаю напрямик: «Вступил я к вам в плену, по зелености своей, обижен был на Советскую власть за то, что в тюрьму меня посадила. Хотя, если по-настоящему разобраться, пожалуй, и правильно сделала: не воруй народные деньги, не вспарывай, медвежатник, банковских сейфов!.. Что же касается моей пассивности, говорю, не я один такой, к примеру, все мои здешние знакомые не больно прытки. Если, скажем, выпадет случаи, на дармовщинку пожрать, попить в ресторане, где обедают советские туристы, — за это мои дружки могут им подсунуть по пачке листовок — не страшно, все равно никто не верит в эту неумную писанину. Но когда доходит до какого-нибудь серьезного дела, каждый норовит поскорее смотать удочки...» — Головастик неожиданно по-мальчишески озорно улыбнулся. — А я что, рыжий?! Тоже делаю что-нибудь по мелочи, чтобы отвязались... Одно время я долго, года, наверное, полтора, был без работы. Ну и случись такое, дал согласие поехать в Западный Берлин. Там, на Гогенцоллерндамм, тебе, конечно, известно, находится квартира филиала НТС. Собрали нас человек десять со всей Западной Германии, поставили задачу: отправляться в Данию, куда прибудет с дружеским визитом отряд советских военных кораблей, вести там антисоветскую агитацию, склонять к невозвращению на Родину наших моряков, когда они будут находиться на берегу. А за это нам дармовая жратва, выпивка и бесплатный проезд в оба конца... Но я не поехал. К едрене фене!

— Почему? — спросил Сологубов.

— Стоит раз окунуться в это болото, потом завязнешь... — Бочаров пододвинул к себе пачку сигарет «Виргиния», лежавшую перед Сологубовым, закурил и, подперев рукой нескладную, с выпирающим лбом голову, задумчиво продолжал: — Мне такой хомут ни к чему. Хватит с меня одной глупости, когда я дал себя завербовать в «остлегион», будь он проклят! Испугался, что в лагере с голодухи подохну, а о совести-то позабыл...

В его негромком, глуховатом голосе слышалась неподдельная тоска.

— Как-то раз мне отец приснился. И будто узнал, что я у немцев служил. Покачал головой и говорит: «Как же так, Митька, сукин ты сын?!» А мне и ответить нечего.

— А где сейчас твой отец?

— Умер давно. У меня вообще никого из родных в Советском Союзе нет, круглый сирота.

Они помолчали. Потом Сологубов поинтересовался:

— Чем же кончилась история с твоим отказом поехать в Данию?

— Пошумели, пошумели и дали другое поручение. Пустячок один...

— Что за поручение?

— Они там, наверху, задумали альбом завести: «Русские герои, павшие за освобождение Европы от нацизма». Дело, по-моему, хорошее, стоящее. Вот для этого-то альбома меня грешного и послали собирать фотографии наших солдат и офицеров.

— Собирать? Где?

— А в Берлине же, на кладбище. Дали мне «лейку», и стал я щелкать, перефотографировать снимки на могильных памятниках.

— А кто тебе поручал это? — с живостью спросил Сологубов. Ему припомнился рассказ Кантемирова о мошеннических проделках белоэмигранта Ольгского, сфабриковавшего с помощью таких фотографий целую «резидентуру» для американской разведки.

— Фамилии не помню. Он тогда вместе с Околовичем был. Обходительный такой, в круглых очках.

— Сколько ему примерно лет?

— Годов так пятьдесят или чуть побольше.

«Да, похоже, это Ольгский, — решил Сологубов. — Каков мерзавец! Несмотря на свое прозвище «плюшевый», это страшно хитрый, коварный человек. В годы войны был резидентом германской контрразведки «Зондерштаб-Р», помнится, в Минске и Слуцке».

— Ну и как, составили они этот альбом?

— Наверное, составили. — Головастик неопределенно пожал плечами.

«Темнота ты дремучая, Бочаров!» — хотел сказать Сологубов. Но не сказал, а только молча выпил свое вино и стал расспрашивать собеседника о его службе в «остлегионе», где, по данным подполковника Дружинина, в годы войны мог находиться бывший комдив Мишутин.

Сологубов протянул Головастику небольшую, пожелтевшую от времени фотокарточку Мишутина в штатском и при этом пояснил:

— Мой дядя по матери. Были слухи, что он тоже в «остлегионе» служил. Но точно — неизвестно.

Бочаров, прижмурив глаза, долго рассматривал фотографию и наконец решительно сказал:

— Нет, мне такого не приходилось видеть.

— А сама его фамилия — Мишурин — тебе ничего не говорит?

— Мишурин? — Головастик раза три прошептал это слово толстыми губами. — Не слыхал.

— Ну, а сходные, похожие на эту фамилии, например, Мишулин, Мишукин или Мишутин?

Бочаров в непривычном умственном усилии закатил под лоб глаза, пытаясь расшевелить свою память, потом отрицательно помотал головой. А минуту спустя, как бы извиняясь перед гостем, что не мог ему помочь, сказал:

— Ведь «остлегион» был не один. Тот, в котором я служил, совсем небольшой, использовался немцами на западном фронте для охраны железной дороги в прифронтовой полосе.

— А инспектировать, проверять вас сверху кто-нибудь приезжал?

— Само собой. Немецкие офицеры приезжали. В «осте» все командиры были из немцев.

— Тебе не приходилось слышать, в разговоре друг с другом немецкие офицеры не упоминали этой фамилии?

— Затруднительно сказать. — Бочаров поскреб щетинистый, давно не бритый подбородок. — Времени-то с тех пор сколько прошло!

Сологубов задал ему еще с десяток вопросов. Но в ответ ничего интересного не услышал, если не считать совета, как разыскать в Западном Берлине двух бывших сослуживцев Головастика по «остлегиону».

На этом их разговор и кончился. Прощаясь, Петр сунул в карман Бочарову лиловый полусотенный билет («Ребятишкам на гостинцы») и вышел из душной комнаты на улицу.

Приехав в отель, он долго не ложился спать, сидел у себя в номере перед раскрытым окном и напряженно думал, по каким направлениям надо теперь действовать, чтобы добиться ощутимых результатов по делу Мальта — Мишутина.

Помня настоятельный наказ Дружинина воздерживаться от активного изучения Мальта до приезда связника из Москвы, Сологубов все это время собирал по крупицам сведения для его словесного портрета. Но, странное дело, чем больше он занимался такой работой, тем меньше у него было ясности в представлении об этом человеке. Данные о внешности, манерах, привычках Мишутина, полученные Сологубовым в Москве, подтверждались на Мальте лишь частично. Было много сомнительного и противоречивого. Разговор с Бочаровым тоже ничего не дал, надежды не оправдались... Что же предпринимать теперь?