— Нет, не знаю, — ответил менестрель. — Мой разум действительно не знает, чего же ему надобно. Требуют только чувства. Если бы не было у людей простых и понятных телесных потребностей, тогда, возможно, и жизни бы не было. По-моему, чистое сознание — это химера.

— Да-а-а, ты действительно поэт, — протянула графиня. — Небось, и песня у тебя про химеры есть?

— Есть… — подхватил музыкант. — Вот, послушайте…

Менестрель взял сложный аккорд и смолк.

Управляющий пошел провожать музыканта, а герцог остался с графиней. Он подошел к окну и бросил быстрый взгляд. Задумался.

— Что там такого интересного? — спросила графиня, подходя.

— Все то же — вечные горы и небо.

Графиня пристально посмотрела на герцога.

— Вы знаете, Владимир, — сказала она, — сегодня вы раскрыли свое истинное лицо. Вы никакой не бесчувственный вояка, а неисправимый романтик. Я догадывалась об этом и раньше, но сегодня решила вам сказать, зная, что вам не удастся увильнуть.

— Почему же мне не удастся увильнуть?

— Не станете же вы отрицать явное. Я видела, какое неизгладимое впечатление производят на вас все эти баллады и саги… Вы впечатлительный и ранимый человек.

— Что ж, как говорил менестрель, раз вы так утверждаете, то не буду отрицать, — произнес герцог шутливо, но с некоторой досадой.

— Позвольте я дам вам совет, — предложила графиня. — Конечно.

— Бросьте вы эти лирические утопии. В этом мире нет лирики. Вернее, ее нет самой по себе. Если вас восхищает красота и грация горного льва, то он от этого не становится ягненком. Смотрите на вещи…

— Проще?

— Нет. Проще — значит глупее. Смотрите на вещи реалистичнее. Мир, в котором мы живем, несовершенен и полон зла. Жизнь и смерть идут рядом, плечом к плечу. И лики их настолько схожи, что нередко могут быть перепутаны.

— Я не хочу смотреть на все через маску смерти. Зачем тогда жить?

— А я и не предлагаю вам смотреть через маску смерти. Смотрите на мир через маску вечности. Ибо жизнь и смерть в сумме создают вечность. В своем бесконечном чередовании они творят историю.

— Скажите, Валерия, — спросил герцог, — а вы смотрите на мир с высоты вечности?

— Можно сказать и так.

— И каково оно? Что видно с такой высоты?

Графиня коварно улыбнулась.

— Я скажу вам, что видно с такой высоты: с такой высоты все кажется одинаково мелким…

Герцог приблизился к графине.

— Валерия, — начал он, — я давно хочу вам сказать…

— А я давно догадываюсь, что вы хотите мне сказать, — перебила графиня.

— Так ответьте мне, — попросил герцог дрогнувшим голосом.

— Вы забыли, о чем мы с вами договорились? — напомнила графиня. — Сначала вы должны пройти Испытание. — Когда?

— Скоро, очень скоро. И до того времени я рекомендую вам воспользоваться моим советом и забыть про лирику.

— Я постараюсь, чтобы угодить вам, — герцог склонил голову. — Но вряд ли это мне удастся. Человек рождается один раз. И тот характер, что дается ему при этом, изменить он не в силах.

Герцог посмотрел в окно.

— Мне, пожалуй, пора домой. Приятно было провести у вас время. Когда можно еще навестить вас?

— Заезжайте на следующей неделе, в любой день.

Герцог поклонился и вышел.

В дверях он столкнулся с Иосифом.

— Все в порядке, ваше высочество? — спросил управляющий графиню.

— Да, Иосиф, да.

Графиня посмотрела, как удаляется герцог и прошептала ему вслед:

— Что ж, ваша светлость, если вы не в силах изменить свой характер, то могу гарантировать вам, что Испытание вы не пройдете…

Борислав перекинул через плечо инструмент, поправил волосы и зашагал через парк. Ярко светило солнце. Горный воздух был сухим. В кармане менестреля позвякивали монеты, тускло поблескивала серьга в ухе.

Нельзя сказать, чтобы он был счастлив — впереди длинная дорога и неясная цель. И нет уверенности, что завтра ему будет что есть. Будет кому петь. Но он был весел. Он привык жить одним днем. Что будет завтра? Об этом он не думал. Менестрель смотрел по сторонам. Вот озеро. Вода застыла в ожидании ветра. Озеру не надо никуда идти, не надо думать про хлеб насущный. Оно может погрузиться в созерцание и размышлять о природе вещей. О человечестве. И о Вселенной.

Но менестрель не завидовал озеру. Ведь это, наверное, ужасно скучно неподвижно лежать и ворочать громоздкими, тяжелыми и многозначными мыслями. А то и вовсе неподъемными.

Не лучше ли весело плеснуть волной и обдать веером брызг раскаленные камни. Смыть с берега песок. И выйти из каменной чаши на сушу вместе с ночным туманом. А утром осторожно, незаметно вернуться обратно и рассказать водорослям, которые шевелятся на дне, про беспокойные золотые поля, про густые задумчивые леса, про странных существ, живущих под солнцем.

Рассказать словами, интонацией, мимикой и жестами. А затем музыкой. Потому что там, где заканчиваются слова, начинается музыка. Только музыка может рассказать, как шумит ветер, только музыка может объяснить, как ворчит море в шторм, только музыка может изобразить чистоту небесной лазури. И только музыка может передать настроение и открыть душу.

Менестрель шел узкой горной тропой.

Он шел, и в такт шагам слагал новую мелодию. Он еще не знал слов, не знал названия, но знал, о чем будет эта песня. О старом замке. О принцессе. И о страхе.

Гонец спрыгнул с лошади и отдал повод подбежавшему слуге. Конь был весь покрыт мылом и, покачиваясь на ослабевших ногах, тяжело дышал.

— Не давай! Не давай ложиться! — закричал гонец слуге. — Если ляжет, то уж и не встанет более…

Слуга тянул повод вверх, чмокал, но обессиленный конь не обращал на него внимания. Тяжело вздохнув, он подогнул ноги и рухнул на землю.

— Эх, загубил коня! — гонец ударил кулаком по раскрытой ладони.

— Я тут ни при чем, — испуганно заявил слуга.

— Да кто о тебе говорит? — поморщился гонец, снимая перчатки. — Ты лучше сбегай за коновалом, пускай дорежет.

— Так он же еще дышит, — указал слуга на коня.

— Вот-вот, поэтому и поторопись. Когда дышать перестанет, кровь уже не спустишь, придется собакам выкидывать.

Слуга убежал.

Гонец поднялся по ступеням и вошел в гостиницу под вывеской «Двадцать верст». В зале было пустынно. Одиноко стояли столики, где-то жужжала муха. Комнаты для гостей располагались на втором этаже, куда и вела лестница.