Утром Алешка наблюдал, как мать у газовой плиты готовила завтрак: чистила картофель, нарезала лук, пробовала на вкус бульон. Все у нее было рассчитано, все лежало под руками.

— Мама, — прервал ее Алеша. — Где похоронена бабушка Анастасия?

Антонина Тимофеевна как-то странно посмотрела на сына, пожала плечами:

— Не знаю.

— Или не интересовалась?

— Как ты можешь так, сынок?! Говорили, будто фашисты специально подстроили казнь, чтобы она пробралась с заданием в партизанский отряд. А еще говорили, что за границей она. Кроме Томковича, никто не видел расстрела.

— Не врет же он.

— Я не говорю, что врет. Я ведь не раз спрашивала бабушку Серафиму. Она утверждала, что моя мама пропала без вести.

— Неужели ты сама ничего не помнишь? — не отставал Алеша.

Конечно, мать не раз рассказывала о своем детстве. Но тогда он слушал просто так. Сейчас же у него была определенная цель.

— Что же я могла запомнить в трехлетнем возрасте? Вроде бы помню, как мы прятались в погребе, а над нами в небе неслись светлые полосы и что-то гремело. Я сейчас знаю, что были это трассирующие пули. Однажды фашист давал мне из консервной банки объедки, а мне очень понравилась сама банка: красиво и ярко блестела. И еще я помогала бабушке Серафиме сирень сажать. Это запомнилось!

— Какую сирень?

— Ту, что у старого дома. Она за этим кустом ухаживала, как за чем-то заморским. Веточку не разрешала сорвать. А когда шла в церковь, обязательно нарезала букет. Я очень на нее обижалась, что мне не велела делать этого.

Алеша видел тоже, как любовно ухаживала бабушка за цветами вообще, не только за сиренью. Она любила все цветы.

Антонина Тимофеевна задумчиво продолжала: — Она сирень после смерти моей мамы посадила. Говорили, что в память о погибшей дочери. Может быть, и так, но меня всегда огорчало, что бабушка никогда не плакала по ней. А может, при мне держалась…

Алеша удивленно посмотрел на мать, не стал больше спрашивать.

«…Любовь Викторовна Сероокая — моя сестра. Старше меня на четыре года. Смазливая. Глаза большущие, голубые, без серых крапинок вокруг зрачков. Нос и губы похожи на мои. Только ямочки у нее не на подбородке, а на щеках. Когда улыбается. А улыбается она всю жизнь. Когда надо и когда не надо. Девчонок с такой улыбкой называют «пустышками», но Люба — не пустая, а очень серьезная и вдумчивая.

Во-первых, школу закончила с золотой медалью.

Во-вторых, никогда со мной не дралась.

В-третьих, не дружила ни с одним парнем.

Насчет того, дружила или нет, я не совсем уверен, потому что сам приносил ей записки от старших ребят. А о чем они переписывались — не читал. Но уж точно, домой ее никто не провожал. Да и Люба не ходила на танцы, в кино. Она — домашняя девочка.

Поступала учиться дважды. Первый раз после восьми классов была принята без экзаменов в педагогическое училище. А через неделю оттуда сбежала. Ей показалось диким, что в комнату к девчонкам в общежитии пришли мальчики. Что они там делали или думали делать — Люба так и не призналась. Но наотрез отказалась вернуться. Родители не смогли ее убедить. Люба пошла в девятый класс.

После десятилетки поступила в пединститут. На отделение белорусского языка и литературы. Будет учительницей.

Я люблю свою сестру и горжусь ею. Еще и потому, что Люба души не чает в Лиде. Не раз говорила, конечно, шутя и со своей глупой улыбкой, что если была бы парнем, то обязательно женилась бы на Лиде. После этого я еще внимательнее присматривался к Лиде и обязательно находил что-то новое, привлекательное. Так, в последний раз я заметил, что у Лиды иногда слегка вздрагивает левое веко, я вначале думал, что она просто мне подмигивает.

Есть у Любы черта — она совершенно не умеет врать. Из-за этой честности мне не раз перепадало от родителей. Например, последний случай. Как-то соседская курица залезла в наш забор и застряла между штакетин. Я, чтобы прогнать ее, бросил палку, нечаянно попал в голову и убил. Не пропадать же добру: отдал матери и сказал, что курица наша. Мать ее ощипала, разделала, стушила. Вкусная получилась. А на другой день соседка приходит и жалуется: собаки, мол, курицу утащили. Люба улыбнулась и рассказала правду. Она, оказывается, все видела через окно. Мне, конечно, влетело по первое число. Соседка с матерью не разговаривала полгода, хотя за ту одну курицу вернули две. И другие были случаи, лучше не вспоминать.

В общем, сестра моя хорошая. Немного любит всякие безделушки, бижутерию какую-то там, но не жадная. Каждый раз привозит из Минска мне подарки: жвачки, конфеты, книги…

Книги, как я понял, она больше покупает для себя и дарит их мне для отвода глаз. Зачем мне, например, нужна теория педагогики или психология преподавания? Все равно эти книги она заберет себе, а я вообще не большой любитель читать. Предпочитаю телевизор. Там все сразу: и увидишь, и услышишь, и разъяснят, что к чему. Тратить энергию на размышление не надо.

Кстати, после окончания института она собирается приехать на работу в нашу школу. Мать гордится: семейная преемственность. А не думает о том, что после замужества Люба перейдет на новую фамилию и вся преемственность — как в воду! Я — другое дело. Женюсь, будет сын, внук, и Сероокие продолжат родословную. Надо знать, кем гордиться. Теперь-то я понимаю бабушку Серафиму.

В последнее время Люба здорово изменилась. Пополнела, вставила две коронки, новую прическу завела. Высокую, пышную. Не собирается ли она выскочить замуж?..»

Фамилию Журавского, названную старым учителем, Алеша запомнил. Оказалось, что он дальний родственник Сиси. Узнать его адрес было несложно.

Через неделю Люба встречала Алешку на столичном автовокзале. Не одна, а с подругой. Алешка в весенней плащевой куртке и в отутюженных брюках, без головного убора, с перекинутой через плечо сумкой вышел из автобуса важно, не спеша, протянул сестре руку и деловито поздоровался:

— Ну, привет!

— Как это тебя мать отпустила? — удивилась Люба, и насмешливая улыбка появилась на ее лице. — Ты же у нас еще маленький.

— Не издевайся.

— Любка, — заступилась подруга, — парень-то какой! Алеша и впрямь не был похож на себя. Он будто

вырос. Новая одежда и фасонная стрижка делали его солиднее.

Втроем не спеша шли к троллейбусной остановке. Алеша с любопытством провожал глазами беспрерывный поток машин, оглядывался на высокие и красивые здания, людей, которые куда-то спешили… В общем — круговорот, в котором того и гляди потеряешься. Это Алешке не понравилось.

— Тут всегда так? — спросил он у Любы.

— Что? — не поняла она.

— Беготня, спешка…

— Это еще что, — улыбнулась сестра. — Посмотришь, что в центре творится.

— Тогда не хочу в центр, — вдруг сказал Алеша. — Давай съездим в одно место.

— Так ты не ко мне?

Алеша протянул Любе старый конверт, и та удивленно уставилась на адрес. Но ничего не спросила. Подруга с ними не пошла.

Нужный дом нашли без труда. Поднялись на четвертый этаж. На соловьиную трель звонка дверь приоткрыла миловидная со снежной белизной волос женщина и спросила:

— Вам кого?

— Самсон Иванович здесь живет?

— Тут. Минуточку. Саму-у-сь! К тебе какие-то молодые люди.

А вскоре появился хозяин в полосатой пижаме. За массивными очками его глаза смотрели с любопытством.

— Слушаю вас, милые, — голос Самсона Ивановича тихий, с хрипотцой.

— Мы из Заречного. По делу, — даже не представившись, начал Алеша.

— По делу? Из Заречного? — удивился Самсон Иванович. — Земляки?! Пожалуйста.

— Спасибо.

Журавский провел гостей через коридорчик в гостиную, усадил в мягкие и удобные кресла, сам сел на стул за столом, заваленным книгами, газетами, журналами.

— Я, Самсон Иванович, специально приехал к вам, — Алешка назвался и рассказал о своем замысле, о встрече с Томковичем. Умолчал только о предсмертных словах Серафимы. Просил рассказать об истории села, колхоза, а заодно и о родственниках.