— А ты много мне докладываешь, что делаешь? — сказала Антонина Тимофеевна. — Хорошо, хоть в последнее время открылся.

Алеша, опустив голову, виновато сказал:

— Они мне нужны позарез. Понимаешь, по-за-рез!

— Любе они понравились. Наверное, забрала.

— Дура набитая! — воскликнул Алешка. — Ну, я ей… Он разжал кулак и бросил перед матерью на стол

кулон. От легкого удара от кулона вдруг отделилась нижняя часть с метками. Сделав несколько кругов по столу, упала и застыла на месте.

«…Анастасия Семеновна Мельник родилась в дер. Заречное в 1918 году (со слов свидетелей). Это — моя бабушка. Дочь Серафимы. Зимой (на колядки) 1938 года Анастасия вышла замуж за колхозного мельника Голоту Тимофея Игнатьевича. Семейное счастье у них оказалось коротким.

Рассказывают, что бабушка была очень красивая. (У меня создалось мнение, что в нашей родословной все женщины очень красивые, а мужчины — некрасивые. Правда, что касается меня, то Лида иного мнения.)

Закончила бабушка начальную школу, но на то время это считалось большой образованностью. Работала. Вначале дома, с матерью, затем — в колхозе звеньевой. Рассказывали, что у бабушки был очень звонкий и приятный голос. Возвращаясь с работы, женщины часто пели, и запевалой обычно была бабушка. Люди останавливались и слушали.

Веселая, общительная, она как-то сникла после ареста мужа. Больше всего ее угнетало, что не знала за ним вины. На руках осталась месячная девочка (моя мать). Бабушка стала женой «врага народа». А это, говорят, в те времена было очень опасно. Могли и арестовать. Только Серафима к этому отнеслась спокойно, и никто не знал, что она думала о случившемся. Известно одно: Серафима была против замужества дочери. Когда Тимофея арестовали, она будто бы сказала: «Так ему и надо!»

Самая запутанная страница из жизни Анастасии — война. Установлено, что бабушка являлась связной партизанского отряда «Смерть фашизму». По заданию партизанского командования пошла на службу к гитлеровцам. В глазах односельчан и, наверное, своей матери, Серафимы, была предательницей. Поэтому, видимо, Серафима хранила в тайне место ее захоронения.

Много еще не выяснено о бабушке Анастасии. Например, почему ее звали Графиня? Может быть, за красоту и гордость или еще какой смысл скрывался за этими словами?

Недавно к нам приезжал Бородин И. Н. и военком. Иван Матвеевич, оказывается, председатель Совета ветеранов района. Вечером в Доме культуры, где собралась почти вся деревня, мне вручили бабушкину награду. Мать сидела в зале и плакала…»

Алеша снова перечитал написанное. Больше о бабушке добавить было нечего. Это его огорчило. Бабушка, по всему, была героиней, и в родословной о ней надо написать побольше. Значит, расследование придется продолжать…

Его взгляд скользнул по страничке, где писал о матери. Неприятно резанули глаз слова — «Мать немного жестокая». Справедлив ли он к ней? Последние события, связанные с получением архивных документов, перезахоронением Анастасии, вручением награды доказывали, что мать не жестокая, а как и все матери — мягкосердечная, жалостливая, скорая на слезу. Как она переживала, как убивалась! Горе, настоящее горе, пришедшее к ней с большим опозданием, наложило след и на ее лицо: Алеша заметил первые морщинки, притаившиеся в уголках глаз.

Алеша взял ручку и слово «жестокая» густо зачеркнул.

— Ты давно здесь торчишь? — Люба с нескрываемым интересом разглядывала новую прическу брата.

— Давно, — буркнул Алеша. — Приехал из дому два часа назад.

— Уж не серчай, братец, — ласково сказала Люба. — Не знала я, что ты заявишься. Небось, снова без разрешения матери?

— Где сережки? — сердито спросил Алеша.

— Какие сережки? — притворно удивилась Люба.

— Бабушкины.

— Ах, бабушкины, — вздохнула Люба. — Вот они. Алеша посмотрел на Любкины мочки и увидел в них

красивые золотые серьги с замысловатыми спиральками и висячими колечками.

— Я о бабушкиных.

— Я их обменяла на эти.

Алеша сразу сник, стало душно, на глазах выступили слезы.

— Не расстраивайся, — стала успокаивать Люба. — Ведь ты же знаешь, что такое мода. Те, бабушкины, старомодные и поцарапанные. Эти же стоят не меньше двухсот рэ. А янтарные? На них нет сейчас спроса. Их только старухам носить.

— Они же фамильные.

— Подумаешь, фамильные! — протянула Люба. — Эти тоже станут фамильными…

«Все пропало, — подумал Алеша. — Ищи ветра в поле».

Раздосадованный, он поплелся за сестрой в общежитие. Весь его воинственный пыл испарился. Уже в лифте Алеша рассказал о находке в роднике.

— Ты хоть помнишь, кому продала? — спросил он.

— Я не продала. Я их обменяла.

Несколько дней тому назад Люба повстречала в городе Журавского. Хотела пройти мимо, но он узнал ее. Остановил. Долго и внимательно рассматривал ее. Спросил, как дела, что нового, и, узнав о перезахоронении Анастасии, удивился:

— Неужели так может быть?! Время-то…

— Доказательства… Фотография в медальоне…

И вдруг Журавский пригласил Любу домой, усадил за стол, угостил чаем. Посмотрев на серьги, заинтересовался:

— Странные какие-то…

— Это бабушки Серафимы, — ответила Люба.

— Серафимины? Ну-ка, ну-ка…

Люба отцепила серьги, протянула их Журавскому. Самсон Иванович, совместив двое очков, словно через лупу, рассматривал янтарь, а затем, положив на стол украшение, сказал:

— Интересная работа. Старинная. Хотелось бы снять с них копию. Кстати, а больше никаких украшений не осталось у бабушки?

— Нет, — ответила Люба. — Мать вспоминала, что у бабушки был где-то такой же кулон. Но он затерялся.

— Ах, как жаль, — произнес Журавский. — Как жаль!

Тут же Самсон Иванович предложил на время снятия копии с бабушкиных серег взамен Любе другие — золотые. Увидев их, Люба согласилась.

«Какая же она жадная, — подумал Алеша. — Позарилась на золото. Но почему Журавский согласился на такой невыгодный обмен? Действительно ли его привлекла старина или он что-то знает? Здесь что-то не так…»

Расстроенный, Алеша остался ночевать у сестры в общежитии. Он не собирался уезжать с пустыми руками. Во что бы то ни стало серьги надо вернуть.

— Придумай что-нибудь, — упрашивал он сестру.

— Стыдно, — говорила Люба. — Если бы ты знал! Обменялась, а теперь идти и отбирать.

— Что же здесь стыдного? — разозлился Алеша. — Вы же на время обменялись.

Люба молчала.

— Вот что, — после недолгого раздумья сказал Алеша, — сходим вдвоем. Во-первых, я попрошу прочесть его неоконченную повесть о бабушке, а во-вторых, скажу, что серьги мать обещала подарить школьному музею. Мол, за этим и приехал.

— Не очень убедительно, — с сомнением ответила Люба. — Серьги — в музей. Они не составляют никакой исторической ценности.

— Журавскому-то составляют. Он же вон как восхитился старинной работой. Почему же музею не подойдут?

— Как знаешь, — нехотя согласилась Люба. — Мне все равно стыдно…

На звонок дверь открыла Анюта, как называл жену Самсон Иванович, долго всматривалась в пришедших, а затем недоброжелательно сказала:

— Самсона Ивановича нет.

— А где же? — вырвалось у Алеши.

— Уехал. В Заречное уехал. Захотелось посмотреть родные места. Перед смертью, сказал, хоть воздухом деревенским подышит.

У Алеши будто внутри что-то оборвалось. Нет, не воздухом уехал дышать Журавский. Не воздухом. Какое-то дурное предчувствие подсказывало ему, что поездка связана с Серафимиными украшениями. За последние годы Журавский в деревню не приезжал, хотя его и звали на встречу в школу. Как-никак — бывший председатель колхоза, журналист. Имя его не раз мелькало в областной и даже в республиканских газетах. Да и умирать вроде бы он не собирался. Его подвижности, здоровью можно было позавидовать.