Выстрел был почти неслышен за шумом бурлящей воды. Пневмокопье, прорубив малый отрезок воздуха, вонзилось точно в нервный центр возле одной из голов восьмиглава. Парализованный зверь тут же осел в воду на подломившихся ногах. Она сразу перестала кипеть вокруг чудовища, а его огромные бока на глазах начали опадать, выпуская наружу легкий газ. Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш резво подплыл к огромной туше, его жесткий хобот глубоко погрузился в мягкую ткань добычи; заработал внутренний вакуумный насос, перекачивая и уплотняя вещество тела зверя в складских полостях организма Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш. Его собственное тело стало быстро наливаться дополнительной тяжестью…

…Хы-тен-дру-шав-тек выбрался из густой прибрежной травы вовремя; его противник уже присосался к подстреленному им восьмиглаву, перекачивая гигантскую тушу в свое тело и уплотняя его вещество до невероятной степени. Еще немного, и он мог отяжелеть настолько, что стал бы охотнику уже не по силам. Подстреленного хищника нужно было таскать натощак, пока он не помножил свой вес на массу съеденной им добычи.

Арбалет удобно лег на подставленную лапу, и две стрелы со свистом вонзились в бронированный бок, брызнув кусками раздробленного хитина. Мощное клешнистое тело вздыбилось над водой, глаза хищника ищуще закачались на длинных стебельках.

Но Хы-тен-дру-шав-тек и не прятался от соперника. Он встал во весь свой немалый рост и стал ждать его, торопливо перезаряжая свой меткий арбалет.

Клешни врезались в воду, оглушительно хлопнул по ней плоский хвост; угловатое мощное тело рванулось к берегу, и тут Хы-тен-дру-шав-тек снова нажал на спуск…

…Косарев шумно ввалился в тесную кают-компанию Корабля и тяжело сбросил с плеча на пол двух мертвых местных зверюг — одна другой заметно страшнее.

— Вот… — сказал он, задыхаясь и утирая со лба пот. — Добыча… Подстрелил на пастбище у реке… Дрались не на жизнь, а на смерть из-за дохлой кучи мяса о восьми головах… Я стрельнул сразу обоих, чтобы никому из них не было слишком обидно… А восьмиголового пришлось оставить там… Мне его было не дотащить…

— Что ты хочешь найти на Эдеме, юноша?

Вблизи узкое лицо Ангела показалось старым. Сетка тонких морщин стягивала обветренную, почти до черноты загорелую кожу. Очертания костлявой фигуры в плаще-балахоне и птицы, нахохлившейся на плече, таяли в полумраке бара. Почти растворялись. Яркими были только глаза. Желтые — птичьи. Два маленьких солнца, выжигающие насмерть, до костяного хруста белой пустыни. Светлосерые — человечьи. Вода в ручье. Зыбкая прохлада тихой заводи; стремительный бег серебряного потока, крошащий камни в пыль.

Кофе пах корицей и шоколадом. Мама варила такой же вкусный.

«Я ведь еще ни слова не сказал об Эдеме», — удивился Ромка.

Две пары глаз выжидательно смотрели на него. Желтые — птичьи, серые — человечьи. Огонь и вода.

Странно называть Эдемом планету, которая убивает.

Ромка думал об этом, скорчившись в тайнике, на тюках контрабанды. Гаф, предприимчивый кок «Серебряной феи», не гнушался зарабатывать провозом как безвизовых пассажиров, так и запрещенных товаров.

Гаф с самого начала Ромке не понравился. Глаза с хитринкой, взгляд поймать почти невозможно — то по сторонам бегает, то лицо собеседника исподтишка ощупывает. Улыбочка такая же неуловимая, все время в рыжие усы ускользает. Лицо круглое, с веселыми конопушками на курносом носу; с первого взгляда вроде — добродушный простоватый парень. А присмотришься — эдакий рыжий котище. Хитрющий и опасный.

Только Ромке деваться было больше некуда. Искать кого-то другого, договариваться, рисковать, что тот позовет патруль… Опасно и долго. А времени у Ромки было на все — месяца полтора. Если повезет — два.

«Серебряной феей» назывался старый неуклюжий грузовик с уродливыми заплатами на обшивке. Родом он был, видимо, из тех древних времен, когда всякий космический корабль, независимо от внешнего вида и назначения, норовили окрестить как-нибудь поэтично.

До Чистилища, единственной орбитальной станции Эдема, «Серебряная фея» добиралась две недели. Таможенные досмотры и патрульные проверки Ромка пережидал в тайнике. Остальное время — помогал Гафу на кухне; чинил капризный пищевой синтезатор; читал все, что можно было найти про Эдем в корабельной библиотеке. Впрочем, ничего нового корабельная библиотека Ромке не открыла…

— …Что ты хочешь найти на Эдеме, юноша?

Чутье, которое иногда — в самых лучших картинах — подхватывало и вело кисть вопреки законам логики и перспективы, заставило Ромку замолчать.

Огонь и вода. Две пары глаз.

Заранее приготовленные слова оказались не нужны. Все было бессмысленно. Врать. Предлагать деньги. Умолять.

— Чудо, — хрипло сказал Ромка.

Никогда раньше серьезно не нарушавший закон, Ромка за эти две недели извелся. Устал спать вполглаза, вздрагивая при каждом звуке. Ждать, не обнаружит ли тайник очередной патруль. Не продаст ли Гаф, удовлетворившись уже полученной половиной денег. Не войдет ли кто из экипажа на кухню во время починки многострадального синтезатора. Иногда Ромке казалось, что пусть бы уже его поймали — только бы не ждать этого каждую минуту. А потом он ненавидел себя за трусость и слабоволие. Ведь еще до Чистилища не добрался, а уже раскис. Что, готов все бросить — и вернуться? А Юлька? А как же Юлька?…

Сначала Чистилище называлось, как положено орбитальным станциям, — буква алфавита и порядковый номер. Сигма-один. Предполагалось, что в этом районе будет еще штук десять — двадцать Сигм. А потом, когда выяснилось, что произошедшее на Эдеме с Первой экспедицией — не случайность, а закономерность, орбитальных станций больше строить не стали. Проект колонизации Эдема, такой радужный и многообещающий, очень быстро свернули. До изучения и взятия под контроль происходящего. Ни с изучением, ни с контролем продвинуться особо не удалось. Как можно изучать необъяснимый на первый взгляд феномен взаимодействия планеты и человека, если почти все участники экспедиций умирают? Ангелы тоже ничем помочь не могли. А может, и могли — но не хотели. Кто их поймет, Ангелов.

А первую — и последнюю — Сигму остряки из Третьей экспедиции переименовали в Чистилище. Название прижилось. Соответствовало, в общем.

В Чистилище, передавая Гафу разблокированную карточку с оставшимися деньгами, Ромка спросил:

— Гаф, а много сюда народа приезжает… ну, как я?

— Бывает, — осторожно ответил тот, не отрывая глаз от карточки.

— А как мне теперь дальше, до Эдема?

— Ну, это уж я не знаю. — Гаф нервно огляделся. — Я наш уговор выполнил? Выполнил. — Он требовательно пошевелил пальцами. Ромка вздохнул, выпустил из руки карточку. Посмотрел, как остатки его капитала исчезают в кармане Гафа. Гаф хлопнул ладонью по карману, расслабился, улыбнулся: — Ну, сам понимаешь, не маленький. Откуда бы мне знать. Сколько бы народу ни ехало, обратно-то никто не возвращается. Ну пока, малыш! Удачи.

Ромка некоторое время стоял и смотрел, как рыжая куртка Гафа мелькает среди зеленых форменных роб ремонтников, а потом исчезает в одном из коридоров Чистилища. Последние слова Гафа… От металлического привкуса страха перехватило горло. Воздух застрял, заворочался больно в глотке, как случайно проглоченная кость. Ромка ведь это и раньше знал. Только, наверное, чтобы по-настоящему понять и испугаться, надо было услышать это со стороны. «Обратно-то никто не возвращается». Он, Ромка, по своей воле собирался отправиться в то место, откуда не возвращаются. Потому что там или умирают, или остаются навсегда. И в каком-то смысле это одно и то же. Потому что для всего остального мира ты умираешь в любом случае.