И все это утверждает сравнительно небольшой набор базовых принципов:

«Знание подобно консерве в банке; банку надлежит вскрыть, а рыбку — съесть».

«Сила решает все».

«Нет Тьмы и Света, есть только равновесие двух Сил, ни одна из которых не лучше другой».

«Да и Свет на самом деле вовсе не Свет, а так, фигня какая-то…»

Страшно становится, когда умный и тонкий автор, владеющий слогом, имеющий под рукой бездну нужной информации, чтобы сделать мир подробным, почти реальным — со старанием, апломбом классика, небрежным изяществом столичного мастера, — доказывает пустоту и отстаивает тьму и смерть.

Я пока что на другом берегу Стикса. У Лукьяненко я еще помню «Рыцарей Сорока Островов». У Лазарчука — «Опоздавших к лету». Я приветствую и поддерживаю тексты жизнеутверждающие, миры, в которых хочется жить, а не смаковать смерть — пусть даже самую разгеройскую.

Причина засилья «слезогонки» проста: вниз под горку тележка катится сама. Тем легче большинству авторов, что сами они не испытывали и половины того, через что проводят героев. А потому с легкой душой ломают и калечат свои воплощения — в основном лишь для того, чтобы придать главгерою священное право «пытать палачей и предавать предателей» (цитата из «Трудно быть богом», А&Б. С.) — да и малость попаразитировать на инстинктах сострадания и взаимопомощи.

Гораздо труднее, а потому и намного нужнее — помогать человеку побеждать. Особенно — в наших условиях. В истории планеты Земля неизвестен бог выживания и прозябания, но много богов победы. Так почему же мы кланяемся унынию, воспеваем поражение, лелеем свои огорчения? Что, интересно, мы хотим из всего этого вырастить?

Вот и все, что я могу сказать о своем отношении к литературе и к созданию вымышленных миров в искусстве вообще. Благодарю всех, у кого хватило терпения дочитать до конца. И еще раз напоминаю: все вышесказанное является не более чем моим личным мнением.

Если же вы примените изложенные мной принципы и увидите их несоответствие вашим — что ж, «ум и сердце художника не должны быть скованы предыдущими пятьюдесятью правилами».

Удачи вам.

КоТ.

Однажды Заратустра возвращался окольным путем в свои горы и в свою пещеру. И вот неожиданно подошел он к вратам большого города, чье сверкание, великолепие, благоухание садов и шум бойкого торжища привлекли Заратустру, ибо устал он и желал отдохнуть. Но тут бросился ему навстречу бесноватый шут, узнавший Заратустру, и, брызгая пеной и слюной, воззвал к нему:

«О, Заратустра, здесь большой город, но нельзя тебе входить в его врата, ибо ничего здесь не приобретешь, но все потеряешь!»

«Он не выглядит так страшно, — заметил Заратустра, опускаясь на камень. — И люди, входящие в его врата, не отличаются ничем от жителей других городов. Здесь я найду себе пристанище на ночь».

«Нет, Заратустра, нет, — бесновался шут. — Город сей называется Фантастикой и населяет его некогда избранный, но теперь проклятый народ фэнов.

Когда-то правители его — мэтры — мудро правили своим народом, и стоял город на пересечении путей богатых караванов мыслей, идей, выдумки.

Когда-то правители щедро одаривали своих подданных пищей духовной, и золотой осел был накрепко привязан в своем стойле, а пасть его стянута кожаным шнурком, дабы не возмущал он народ своим отвратным криком.

И были среди правителей три великих мудреца, пред которыми преклоняли колени не только фэны и мэтры, но и правители городов, лежащих поблизости.

Ибо один из них открыл дорогу в волшебную страну и принес оттуда множество чудес; ибо другой увидел, что глубок океан и разумен, и разговаривал с ним как равный на непонятном языке посвященных; ибо третий одинаково владел обеими руками и мог сразу писать две различные книги, и скармливал золотому ослу столь горькую пищу, что фэны хлопали восторженно в ладоши и презирали торжище.

И были фэны гордым, сильным и свободным народом, хотя имелся у них могущественный враг — Темная Империя, чьи воины не раз осаждали Фантастику, пытаясь смести славный город с лица земли.

Того, кто трусил, нещадно изгоняли прочь; того, кто предавал, без жалости вешали на городской площади, и даже вороны брезговали клевать их трупы.

Но проходили времена, и старились мэтры. Рассыпалась в прах Темная Империя; никто и ничто не угрожали городу; и даже золотой осел получил свободу.

Умер первый правитель, и горе фэнов было столь велико, что отказались они предавать тело великого мудреца земле, содрали и засолили его кожу, а останки разорвали на амулеты, ибо верили, что их чудодейственная сила вновь откроет врата в волшебную страну.

И каждый получил право влезать в просоленную шкуру первого мэтра, корчить ужимки и строгать грубые поделки, обряжаться в нелепые наряды и объявлять о том, что именно он нашел утерянный путь в волшебную страну.

Умолк второй правитель, ибо фэны требовали простого, а разумный океан казался им чуждым и далеким, слишком мрачными были чудеса бездны, слишком пристальным ее взгляд, и боялись фэны погружаться в ее воды.

Отступил океан от города, оставив на покинутом ложе лишь смрадные лужи грязи, переполненные гнусными червями с ласкательными человеческими именами.

И лишился руки третий мэтр, и мир потух для него; стал он печален и мягок, и не раз видели его у стойла золотого осла, где последний мудрец грустно качал головой, разглядывая животное, словно раскаивался в том, что кормил золотого осла чересчур горькой пищей.

И лишь золотой осел гордо вышагивал по городу, поедал цветы и испражнялся на мостовую.

И ряды почитателей осла ширились, и вот уже с удовольствием слушали фэны его рев, гладили его шкуру, кормили фруктами, погружали руки в зловонные испражнения и объявляли их благоуханными.

А некоторые по ночам тайно подбирались к стойлу и совокуплялись с грязным животным, ища вдохновения и славы.

И то, что ты видишь, Заратустра, уже не тот славный город, что влек и манил; теперь это осажденная крепость, только осаждают ее изнутри, не давая пути караванам и не впуская никого, кто осмелится претендовать на его былую славу.

Однажды пришел к вратам города странный человек, объявивший себя Неизвестным Наследником, Искателем таинственной женщины и Повелителем радуг, но был изгнан с позором.

Никого не впускают сюда, чье лицо недостаточно просто и внушает подозрение фэнам; никого не выпускают отсюда; да если бы и сбежал кто-то, то куда бы пошел он? кто бы принял отпрыска столь презренного рода?

Теперь не воины нужны, а — скоморохи; теперь каждый сам себе правитель; теперь требуют только свободы и счастья, как будто свобода может ужиться там, где есть счастье!

Теперь лишь съедобное объявляется достойным поклонения, и книги пробуют, словно пироги и котлеты, оценивая их языком на вкус, желудком на мягкость переваривания и на легкость испражнения».

Так вещал бесноватый шут, и не было бы конца его обличительным речам и потокам безумной пены, если бы Заратустре не надоели его причитания.

Подобрал Заратустра камень и швырнул в бесноватого, разбив тому голову.

И возопил шут:

«За что, Заратустра, ты калечишь меня?! Разве не обличаю я это скверное пристанище самого гнусного порока, заслужившее мучительной гибели в огненном столбе?! Даже фэны остерегаются швырять в меня камни, боясь острого языка моего!»

И рассмеялся Заратустра.

«Ты сам себя выдал, бесноватый шут! Твои ужимки не стоят и гроша, потому что ты знаешь, что никто не посмеет и пальцем тронуть ту зловонную кучу дерьма, коей ты и являешься! Что проку в твоих речах, если ты не готов умереть за них?

Разве ты не знаешь, шут, что бессмысленно обличать смердящий труп, каким стал сей город? Оставь мертвечину падальщикам и трупоедам!

Забудь о мудрых правителях, шут, и спроси прежде самого себя: что же сотворил ты с собой, если до сих пор живешь на погосте?