Мне не хотелось подводить ее. Но горькая правда заключалась в том, что в Японии я просто терял время. Здесь я чувствовал себя беспомощным. И все не мог дождаться своего возвращения в Бейрут, ведь именно там я был нужен. Там все было настоящим, важным, жизненно необходимым. Невозможно стереть из памяти лица детей из лагеря беженцев, гордость родителей Халида, решимость борцов за свободу в офисе НФОП — и конечно же Ханако с нежной улыбкой Мадонны, абсолютной преданностью, любовью к бедным и угнетенным. Ханако, которая знает, что я скоро туда вернусь.

После Бейрута даже Токио, город моей мечты, казался мне скучным. Бан-тяна в столице не было: он уехал снимать очередную порнушку — что-то про секс и студенческую политику в Киото. Общаться с большинством моих старых друзей стало невыносимо. Когда я рассказывал им о Бейруте и борьбе палестинцев, они отводили глаза. Наверное, не стоило на них так давить. Все-таки у них своя жизнь, а Бейрут так далеко… Но разве не так же вели себя японцы во время войны? Притворялись, что ничего не знают, когда наши солдаты вырезали несчастных китайцев, мирных, ни в чем невиновных граждан. Нанкин тогда тоже казался им слишком далеким. Почему люди никогда не учатся у истории? Неужели мы никогда не меняемся? И разве перемены совсем невозможны?

Я так не думал. Не хотел так думать. И за это всегда буду благодарен Ямагути-сан. Ее энтузиазм был единственной силой, которая еще питала мои надежды. От большинства японцев она отличалась именно тем, что выросла не в Японии. Может быть, Окуни прав и природный ландшафт, запечатленный нашим сознанием в раннем детстве, действительно формирует наши виды на будущее? Почувствуй разницу: или ты вырос на громадных пустынных равнинах Маньчжурии, или воспитывался в ловушке узенького архипелага, сплошь усеянного рисовыми полями, вулканами и перенаселенными городами? Если растешь в Даляне или Харбине, то и общаешься с детства с людьми всего мира; в Японии же только и увидишь, что лица других японцев — таких же, как ты сам. Если, конечно, тебе не посчастливится жить рядом с военной базой, как мне. Но даже тогда единственными иностранцами, которых ты встретишь, будут солдаты-янки — деревенщина, на всю жизнь провонявшая коровьим дерьмом.

Я наконец-то взял Ямагути-сан на встречу с Окуни. Мы отправились на его последнюю пьесу в огромный желтый шатер, который он раскинул на небольшом пустыре у пруда с лилиями в парке Уэно. Случилось это в один из тех душных летних вечеров, когда стрекочут цикады, а светлячки заливают своим сиянием пруд. В шатре было яблоку негде упасть — не осталось даже стоячих мест. Единственный вентилятор мужественно месил под куполом теплый воздух, но и это прекратилось, когда посреди действия вырубился предохранитель. Сидеть на грязном полу в плотном окружении сотен потеющих людей удовольствия мало. Но я не роптал. Хороший театр и не должен быть уютным. Люди должны жертвовать комфортом ради искусства. Я встретил Вановена, американского педика. При виде меня он улыбнулся и задрал вверх большой палец. Почему-то мне было его очень жалко, хоть я и не понимал почему. Было что-то печальное в чокнутом иностранце среди японской толпы. Я спросил его, останется ли он на пьянку после спектакля, он покачал головой:

— В другой раз.

Ямагути-сан, заметив, что я общаюсь с иностранцем, поинтересовалась, откуда я его знаю. Я объяснил, что встретил его когда-то здесь же, в шатре у Окуни, и спросил, знакомы ли они.

— Нет, пока не имела удовольствия, — сказала она.

Пьеса представляла собой фантазию на тему фильма «Потерянный горизонт». По версии Окуни, после падения самолета в Гималаях выжили не англичане конечно же, а японцы, и один из них — герой из популярного фильма про сыщика с семью лицами. Шангри-Ла[73] обнаружилась не в Тибете, а в Асакусе после налетов авиации. Великий лама оказался исполнителем популярных японских баллад и по совместительству серийным убийцей. В последней сцене задник шатра откидывался, открывая всю труппу, которая пела военную балладу о пилотах-камикадзе. Их лица были выкрашены белой краской с потеками красной крови, как у призраков тех, кто погиб во время бомбежек Асакусы.

Ямагути-сан сказала, что она совсем не поняла пьесу, но она ей понравилась. Окуни засмеялся и спросил, почему она не пришла посмотреть «Историю Ри Коран». Она сказала с ужимкой:

— В прошлом я очень сильно страдала. Я не хочу это вспоминать. Ри Коран умерла.

Глаза Окуни расширились. Могу спорить, он был зачарован. Для него она была все той же Ри Коран, что бы она ни сказала. И всегда ею останется. Ёсико Ямагути его не интересовала.

— Но мы не можем просто так отбросить прошлое, — заметил Окуни. — Мы сделаны из наших воспоминаний. А кроме того, Ри была великой актрисой.

— Но я больше не Ри, и я никогда не хотела быть актрисой… Я хотела быть журналистом. Актриса делает то, что ей скажут. Меня обманули. А быть репортером — это совсем другое. Репортер свободен. Актриса ничего не может сделать, чтобы изменить мир.

Окуни покачал головой:

— Журналистика — это просто факты. Это правда бухгалтеров. Мы, художники, можем показать правду высшую.

— Ну, а я предпочитаю реальность.

Ямагути-сан рассказывала о нашей поездке в Бейрут, о борьбе палестинцев. По лицу Окуни я понял, что ему скучно. Точно так же реагировали и мои друзья, когда я заговаривал с ними об этом. Одна деталь, впрочем, поразила его воображение: мать Халида, которая просила сделать из мальчика камикадзе.

— Поразительно, — сказал он, и его маленькие черные глаза сверкали. — Вы можете представить такие страсти в Японии сегодня? Когда студентам, оккупировавшим кампусы в знак протеста против Договора о безопасности, мамаши через стену бросают конфеты? Ха-ха!

Ямагути-сан предположила, что, «возможно, герои нам больше не нужны».

— Нет, нужны! — возразил Окуни. — Герои нужны. В кино.

Он все еще был весел — и попросил одного из актеров принести ему гитару.

Мы хлопали в такт, а он пел песню из своей последней пьесы:

— Вы, наверно, не знаете, — сказала Ямагути-сан, — но я участвовала в музыкальной версии «Потерянного горизонта». На Бродвее, в Нью-Йорке.

Ё Ки Хи, почти весь вечер молчавшая, попросила ее спеть какую-нибудь песню из мюзикла. Ямагути-сан эту идею отвергла. Нет, наверное, она не сможет. Это было слишком давно. Да и голос уже не тот. Но Ё отказать было невозможно. Позволив поуговаривать себя еще капельку, Ямагути-сан спела песню «Человек, которого я не знаю». Ее сопрано было таким же великолепным, как и прежде. Окуни смахнул непрошеную слезу.

— Ри Коран жива! — закричал он, хохоча от восторга.

— Она умерла, — твердо сказала Ямагути-сан. — В любом случае, это песня Ширли Ямагути. Ее тоже нет больше с нами.

— А как насчет «Китайских ночей»? Не исполните? — спросила Ё не без нотки злорадства в голосе.

Я застыл — в надежде, что Ямагути-сан не обидится.

— Никогда, — сказала она с твердостью, тем самым закрыв вопрос. — Никогда больше я не буду петь эту песню.

Чтобы сменить тему, она спросила Окуни, где он планирует разбить свой шатер в следующий раз. Он ответил, что это может быть Осака, Киото, Фукуока или Кумамото.

— В Осаке всегда случается что-нибудь необыкновенное, — добавил он. — Обычно мы ставим шатер в Теннодзи, рядом с зоопарком. Ночью слышно, как воют звери. А однажды из клетки вырвался орлан. И залетел в шатер как раз тогда, когда Ё пела песню о капитане-призраке, вечно бороздящем моря на своей субмарине…

— Возможно, вам нужно подумать о том, чтобы поехать за границу? — предположила Ямагути-сан. — Разбивать ваш шатер в других странах, стать более интернациональными…