Эти альбомы с фотографиями в переплетах из темно-зеленой кожи были бесконечным источником грез. Сколько ни изучал я красновато-коричневые фотографии дяди Фрэнка, позирующего перед китайским храмом или чайной в Ассаме, волшебство не прекращалось. Я донимал тетушку Тесс вопросами об этих чарующих сценах. То, чего не знала, она выдумывала, и я ничуть не возражал. Мы придумывали с нею истории, чтобы выжить. Иногда эти полувыдуманные воспоминания, похоже, заставляли ее страдать. Она вдруг замолкала и принималась гладить меня по голове, нежно повторяя мое имя: «Сид, Сид, о боже, боже мой…» Я чувствовал — что-то не так, но не вполне понимал что именно… и спрашивал, не голодна ли она. Я находил утешение в запахе ее французских духов, попавшем на мою одежду, к отвращению отца, который жаловался, что я «воняю, как борделло», всякий раз, когда я возвращался из дома его сестры. Я понятия не имел, что такое «борделло», но осуждение моего отца делало это слово очень привлекательным. Я ассоциировал его с марокканской деревней на Всемирной выставке в Чикаго. Оно звучало по-иностранному приятно, как названия еды в доме у Фрэнки, моего лучшего школьного друга. Его родители были итальянцами. Они ели чеснок, что вызывало такое же отвращение у моего отца, как и французские духи тетушки Тесс.

«Люксор» был одним из двух кинотеатров в Боулинг-Грин. Он располагался на углу Вустер и Мэйн. Когда я был маленький, мама или тетушка Тесс водили меня в другой кинотеатр, «Риалто», дальше по Мэйн-стрит; там я увидел Гарольда Ллойда, висевшего на громадных часах, и Долорес Дель Рио, танцующую с Джином Реймондом в Бразилии. Но «Люксор» был шикарнее — с бронзовым барельефом с изображением египетских танцовщиц в вестибюле. Связь между египетскими танцовщицами и кино мне до сих пор не ясна, но в то время казалось, что так оно и должно быть. И как только блестящая пианола «Вурлитцер» господина Рея Кона опускалась в оркестровую яму, а на экране появлялись титры первого фильма (билет на один фильм — хорошо, а на два сразу — просто райское блаженство), я погружался в жизнь Кларка Гейбла, Нормы Ширер и Льюиса Стоуна. Мысленным взором я все еще вижу ту пощечину Норме, которая превратила Кларка в звезду.[27] И разумеется, «Гранд-отель». И те самые вступительные слова: «Это „Гранд-отель“. Всегда один и тот же. Люди приходят и уходят. И не происходит ничего». Конечно же ничего, кроме краж драгоценностей, премьер кинофильмов и любовных романов, обреченных на неудачу! Воображаемые жизни героев Греты Гарбо и Джона Берримора значили для меня больше, чем мое собственное тусклое прозябание. Часами я воображал себя бароном Феликсом фон Гайгерном или Питером Стендишем. Жалкие гроши, которые я получал от отца на карманные расходы (а давал он их мне так неохотно, будто расставался с последними сбережениями), тратились на кино. Мама знала об этом, но отцу не говорила. А когда мне нужно было купить отцу подарок ко дню рождения, она тайком совала мне в карман несколько долларов. Я всегда покупал ему галстуки. Но никогда не видел, чтобы он их носил.

Именно в «Люксоре» я приобрел свой первый эротический опыт. Я не знал того мужчину, который впервые дал мне почувствовать вкус взрослых удовольствий. Я даже не помню точно, как он выглядел, но сам момент я помню очень ярко. Я пошел в кино один — привычка, которой я остаюсь верен всю жизнь. Крутили «Алую гортензию» с Лесли Ховардом и Мерл Оберон. Они плыли на паруснике из Франции, и как только появились белые скалы Дувра, я почувствовал, что по моему правому бедру провели рукой. Я еще ходил в шортах. Рука была теплая. Я удивился, но ничего не сделал, чтобы помешать этому внезапному вторжению, подумав, что это произошло нечаянно. Вскоре стало ясно, что это произошло совсем не случайно. Рука, на этот раз более уверенно, поползла вверх, ощупывая мое бедро, как будто проверяя его плотность. Когда желаемая цель была достигнута, у меня появилось ощущение, до тех пор мне совершенно не знакомое. Инстинктивно я раздвинул ноги, чтобы стало свободнее. Потом я услышал дыхание мужчины, сидевшего рядом со мной, и углом глаза взглянул на него. Это был обычный мужчина средних лет, в костюме, от него слегка пахло помадой для волос. Он пристально смотрел в экран. Мерл Оберон произнесла свои знаменитые слова: «Англия, наконец-то!» Рука расслабилась и исчезла так же быстро, как и появилась несколькими минутами раньше. Я больше никогда не видел этого мужчину. И ничего подобного со мной в «Люксоре» больше не случалось. Хотя я и не вполне расстался с невинностью, для меня это послужило началом того, что позже стало главной частью моей жизни, — поиска удовольствий во встречах с незнакомыми людьми.

Мне всегда казалось, что та поездка в Лос-Анджелес на автобусе летом 1944-го и была моим первым Великим Побегом. Я только окончил школу, в армию меня по молодости еще не призывали, и я совершенно не знал, чем хотел бы заниматься, — правда, в одном был абсолютно уверен: что бы я в итоге ни выбрал, это точно будет не в Боулинг-Грин, штат Огайо. Мой отец питал ко мне такое отвращение, что даже перестал называть меня «чертов неженка». Мама все время выглядела озабоченной — с тех пор, как застала меня перед зеркалом, когда я корчил рожи, приговаривая знаменитые слова Марлен Дитрих: «Мне потребовался больше чем один мужчина, чтобы меня стали называть Шанхайская Лилия!»

Идея провести лето, потягивая содовую в лавке у Лу, меня совершенно не вдохновляла. Моя половая активность происходила исключительно у меня голове и оставляла после себя чувство опустошенности и стыда — всякий раз, когда я находил временное облегчение наедине с собою в уборной. Казалось, останься я дома чуть дольше — я просто сойду с ума.

Однажды гадалка нагадала мне, что удача всегда будет со мной. Гадалке, конечно, так сказать ничего не стоило. Все мы хотим, чтобы нас подбадривали. Но я верю, что это может быть правдой. По-моему, у меня и правда есть ангел-хранитель, который вмешивается, когда наступает совсем уж полная безнадега. Мой Великий Побег летом 1944-го состоялся благодаря моей тете Бетси из Чикаго, у которой была подруга, вышедшая замуж за бизнесмена, который знал одного человека из кинобизнеса по имени Уоррен 3. Ноукс. Ноукс работал в Чикаго, в дистрибьюторской конторе голливудской киностудии «Двадцатый век Фокс». После долгих метаний этот ангельский персонаж, которого я и в глаза никогда не видел, умудрился пристроить меня на работу посыльным в исследовательскую группу фильма, который в Голливуде должен был снимать сам великий Фрэнк Капра.[28] Когда я наконец покидал Боулинг-Грин, мама плакала. А отец был счастлив, что избавился от меня.

Моим непосредственным боссом был Уолтер Вест, большой немногословный человек, обладавший невероятной способностью оценивать фотографические изображения. Он не просто смотрел фильм — он жадно пожирал его и наслаждался им с аппетитом, удовлетворить который было невозможно. Большую часть жизни Уолтер проводил в темноте, как летучая мышь, следя покрасневшими глазами за лучом проектора. Ничто так не возбуждало его, как вид бобин с кинопленкой. Говоря, что Уолтер «большой», я имею в виду «ну просто очень большой». Я почти никогда не видел его без пончика или какой-либо другой сладости, осыпавшей его пиджак сахарной пудрой, как перхотью. По отношению же к целлулоиду Уолтер был просто маньяк. Он готов был пересматривать на большой скорости кучи пленок, лишь бы найти тот единственный самородок кинозолота, который все пропустили. Наше задание от господина Капры (да простит меня Бог за то, что я вынужден был называть его «Фрэнк», но хотя бы не «Фрэнки» или «шеф», как его звали работники студии постарше) заключалось в том, чтобы сделать подборку изображений Японии — все, что можно найти, начиная с новостных роликов и заканчивая японскими художественными фильмами, для того, чтобы использовать это в кинокартине, которая должна была сниматься по заказу правительства Соединенных Штатов под названием «Знай своего врага».