Я был очень удивлен цинизмом Кавамуры. Пожалуй, он в чем-то был прав. Но я все еще верил в нашу идею. Без веры в то, что считаешь правильным делом, твоя жизнь бессмысленна, как нескончаемая вечеринка. Поэтому я утащил Ри от Чжао Дана и Чжана Шэхвана, которые преодолели свою сдержанность и уже теснили ее в угол, точно пара диких котов, ждущих момента, чтобы напрыгнуть на добычу. Бедный ребенок, ей так нравилось внимание окружающих. Ради ее же блага мне пришлось это прекратить.

Я не стал рассказывать Амакасу об этой вечеринке и о том, как вел себя Кавамура, потому что на самом деле тот был замечательным человеком, который по-настоящему заботился о Китае. Конечно же в каждой корзине слив всегда найдется несколько гнилых, которые вечно подпорчивают остальное. Так было и в Китае. Я остро это чувствовал, когда видел кучку офицеров военной полиции, с важным видом заходящих в китайскую лавку и забирающих все, что им приглянулось, бесплатно. Или когда проходил от Садового моста к своему «Бродвей Мэншен» и смотрел на местных, часами стоявших в длинных очередях — на зимнем ли холоде, в летнюю ли жару или под проливным дождем — лишь затем, чтобы получить несколько ударов палкой за малейшее нарушение правил, которых они почти не понимали. А когда седого старика ударили по лицу перед всей его семьей за то, что он недостаточно низко поклонился одному из наших солдат, старый китаец ничего не сказал, но презрение в его глазах я не забуду до самой смерти. Я видел, как одетого в лохмотья маленького мальчика два солдата секли хлыстами за то, что он пытался украсть картофелину, всего одну картофелину, чтобы не умереть от голода. Это был всего лишь мальчуган лет пяти. А японцы, гражданские, шли себе по мосту, притворяясь, что ничего не видят. Я слышал душераздирающие вопли его матери, но ничего не сделал, поскольку тоже спешил по своим делам на другой берег реки.

В такие моменты я старался думать о многих хороших японцах, любивших Китай так же искренно, как и я. Таких, как Кавамура, чьи картины фактически являлись кирпичами, из которых строилась новая азиатская цивилизация. Или отец Ри, старый игрок, очень сердечный человек, несмотря на все свои пороки. Или даже Амакасу, в жилах которого тек свинец вместо крови, но в чьей преданности Новой Азии я никогда не сомневался. И наконец, о самой Ри, чья вера в человечество заставляла мое сердце биться сильнее. Она и не догадывалась, что в минуты отчаяния одна лишь мысль о ней придавала мне силы продолжать то, что начато. У нее было чистое сердце, у этой японской женщины, которая жила и играла под китайским именем. Она возрождала мою веру в Японию и в нашу миссию в Азии. Но на любовь нужно отвечать взаимностью, если хочешь получить ее плоды. Мы очень нуждались в доверии наших китайских друзей. И я должен признать — Кавамура был прав. Их доверие слишком часто подрывалось тупостью наших соотечественников.

Хотя какое-то время — короткое и счастливое — мне казалось, что все завершится благополучно. Ранним утром 8 декабря 1941 года я вернулся с завтрака и тут же заметил: что-то случилось. Японские бизнесмены, жившие в «Бродвей Мэншен», спрашивали меня, не слышал ли я последние новости. Кто-то приказал китайцу портье сделать радио погромче. Наша военная радиостанция передавала специальный выпуск новостей, повторявшийся каждые пятнадцать минут. И даже диктор, читавший новости, казался взволнованным. То, что он говорил, я все еще помню дословно:

— Сегодня ранним утром Императорская армия и Военно-морской флот Японии нанесли атакующие удары в западной части Тихого океана.[23] С сегодняшнего утра мы находимся в состоянии войны с США и Великобританией…

Я не поверил своим ушам. Но диктор продолжал:

— Наш Императорский Военно-морской флот уничтожил пять вражеских линкоров, пять эскадренных миноносцев и три крейсера. С нашей стороны потерь нет…

Слова эти вдруг заглушил грохот взрывов, донесшихся со стороны Шанхайской набережной. Для фейерверка было еще слишком рано. Выбежав на улицу, я увидел объятую пламенем английскую канонерку. Стояло морозное шанхайское утро, но мне почудилось, будто тяжелые зимние тучи, что так долго окутывали наши сердца, наконец-то разогнаны теплыми солнечными лучами. Высокомерному Белому Человеку наконец расквасили нос. И теперь мы воюем так, как подобало воевать с самого начала. Я знал, что будет непросто, но не сомневался, что в конце концов победа будет нашей, потому что мы боролись за свободу и справедливость, а империалисты защищали свои эгоистические интересы, прокравшись, как воры, на континент, который им не принадлежал. Мы больше не станем выполнять договоры, служащие только их интересам. Эпохе господства Белого Человека в Азии положен конец — и какое счастье увидеть это при жизни. Сейчас, оглядываясь на прошлое, вы можете сказать, что нам следовало быть осторожнее. Не в этом дело. Не в хладнокровной стратегии. Мы поступали правильно. Вот почему мы так радовались тогда, 8 декабря 1941 года, в день, который навсегда останется величайшей датой в нашей истории.

Видели бы вы физиономии европейцев, когда мы вышвыривали их из Шанхайского клуба! Они просто поверить не могли, что происходящее с ними реально. Мир для них словно перевернулся. Никогда больше знаменитый «Длинный бар» не будет закрыт для азиатов. Никогда больше на территории Азии не будет табличек «Собакам и китайцам не входить». Теперь Шанхай — наш. Я едва сдержал слезы, когда спустили британский флаг и наше «восходящее солнце» взошло над Гонконгско-Шанхайским банком. Какое зрелище! А позже той же ночью, когда фейерверк, запущенный с крыши гостиницы «Катэй», осветил все небо, я кричал и хлопал в ладоши как сумасшедший. Вся Шанхайская набережная была запружена толпами китайцев. Похоже, они еще не оправились от грохота первых салютов и не совсем понимали, чего ждать дальше. Некоторые держались испуганно. Я подошел к группе людей, одетых по-зимнему, и сказал им, что не нужно бояться. Это не взрывы, это праздничный салют. И хотя они очень стеснялись радоваться вместе со мной, я знал, что однажды они поймут, что это был час их освобождения.

Ежегодный обед в честь японо-еврейской дружбы харбинская гостиница «Модерн» обычно давала ранней весною, в марте. Почему — никто не знал, но это уже стало традицией. В 1942 году это произошло 8 марта. Я никогда не любил Харбин с его русскими православными церквями, конными повозками и нищими попрошайками. Харбин был местом ненадежным. Там вечно казалось, что за тобой следят. Одноглазый грек, ошивавшийся в вестибюле гостиницы «Модерн», конечно же работал шпионом, хотя и не понять на кого. И в этом был весь Харбин. Вы никогда не знали, кто ваши друзья. У русских большевиков повсюду были шпионы. Как и у «красных» китайцев, и у повстанцев Чан Кайши. Разумеется, были свои шпионы и у нас. Но в этом деле мы не слишком преуспели. Для эффективной работы шпион должен знать не один, а несколько языков, быть вездесущим и в то же время невидимым. Вот евреи — они прирожденные шпионы. А мы, японцы, в любых иностранных компаниях сразу же выделяемся и торчим, как больной палец, у всех на виду.

Но мы не глупили. Конечно же нам было отлично известно, что евреи владеют крупнейшими мировыми банками, что они проникли в британское правительство и управляют Вашингтоном, как собственным кукольным театром. И в том, что Рузвельт был евреем, а Ротшильд — его банкиром, случайности нет. Мы также прекрасно понимали, что никто чужой не может проникнуть в международные еврейские сети. Давить их силой было так же бесполезно, как рвать паутину: разрушишь одну — глянь, а уже сплетена другая. Нет, в отличие от немцев, нам, японцам, хватило ума понять, что евреев нужно держать на своей стороне.

Владел гостиницей «Модерн» один русский еврей по фамилии Эллингер. Ее прежний владелец, также еврей, сошел с ума, когда одного из его детей похитили — скорее всего, большевики. В Харбине это было таким же обычным делом, как снегопады зимой. Даже после провозглашения Маньчжоу-го похищение детей воспринималось всеми как неизбежное зло нашей жизни. Игроки в гольф носа не высовывали на поле без вооруженной охраны. Каждый ресторан, желающий видеть у себя публику определенного уровня, нанимал охранников. Вы не могли пойти в Харбинскую оперу или даже в общественный парк, если вас не охраняло сразу несколько человек. Богатейшие из китайцев содержали целые охранные армии. Жертвами похитителей очень часто становились богатые евреи, поскольку были слишком жадными, чтобы платить за свою безопасность, а русские ненавидели евреев довольно сильно. Во всяком случае, Эллингер, человек богатый и влиятельный, владел сразу несколькими театрами в городе. Музыка была его страстью, особенно музыка великих немецких композиторов. По некоторым своим делам я соприкасался с Эллингером довольно плотно, хотя и понимал, что полностью доверять ему нельзя.