— Или вы хотите, чтобы я сообщил прессе — после концерта, конечно же, — что нас всех одурачили и что волей ее личного импресарио Дайскэ Сато знаменитая мисс Ри Коран — совсем не та, за кого себя выдает?

Мне было трудно поверить в то, что Нагаи пойдет на такой риск ради удовлетворения своих сексуальных желаний. Скорее всего, он блефовал. Но позволить себе ошибиться я не мог. Первым делом я должен был убедиться в том, что Ри не пострадает от этого хищника. И если продюсерская компания «За мир в Азии» сильна, то и у Маньчжурской ассоциации свои ресурсы найдутся. Наш человек в Токио, старый друг Амакасу еще со времен его занятий политикой, имел хорошие связи в гангстерском мире. Он был слегка неотесан, зато весьма предприимчив. И когда я объяснил ему, в чем проблема, он тут же пригрозил «стереть Нагаи в порошок». А поскольку это было все-таки не очень выполнимо, пообещал, что приставит охрану к Ри, но маньчжурской красотке Мэнь придется заботиться о себе самой.

Сначала Мэнь ничего не поняла. Почему она должна идти развлекать хозяина компании? Я объяснил, что этот человек — весьма влиятельная фигура в Токио. Что его расположение к нам очень важно для успеха всей нашей поездки. Возможно, ей даже удастся получить главную роль в одном из японских фильмов. Я слишком торопился, когда говорил, и чувствовал себя мерзавцем. Она достаточно долго общалась с важными людьми в Маньчжоу-го, чтобы не понять, что от нее требуется. «Но я говорю по-японски с ошибками!» — возражала она. А когда поняла, что и это не будет большим препятствием, набросилась на меня, долго била кулачками в мою грудь, что-то кричала на своем северном диалекте, а потом разразилась рыданиями. Я пытался успокоить ее, гладил по спине, говорил, что на кону стоят вопросы поважнее, чем кино; что нужно чем-то пожертвовать ради успеха; что какие-то вещи в нашей жизни не поддаются нашему контролю; что если она согласится один раз встретиться с господином Нагаи, то, вернувшись в Синьцзин, будет вознаграждена; что я никогда не забуду ее храбрость и преданность нашему делу. Это был один из самых сложных моментов в моей карьере. Ни она, ни я об этом неприятном случае больше никогда не вспоминали.

Гала-концерт в театре «Нитигэки» завершился полным триумфом. День для концерта выбрали благоприятный — 11 февраля исполнялось 2600 лет со дня основания нашей нации императором Дзимму.[19] Специально по этому случаю в Токио прибыл сам Пу И. Несмотря на холодную погоду, тысячи людей выстроились перед императорским дворцом, чтобы в поклоне приветствовать императора, а возможно, даже увидеть его краешком глаза, ведь о нем так много писали в газетах. Но как мало знали они по сравнению с тем, что знал я — о том, что властитель Маньчжоу-го большую часть жизни проводил, куря опиум и развлекаясь фильмами с Чарли Чаплином. Одно из преимуществ, которые дарил мне информационный бизнес. Я знал такие вещи, которых обычные люди даже вообразить не могли.

Однако все происходившее вокруг дворца даже сравнить нельзя было с тем, что творилось в «Нитигэки». Люди стояли вокруг театра всю ночь, кутаясь в теплые пальто и одеяла в ожидании, когда откроются билетные кассы. К девяти утра очередь обернулась вокруг здания трижды. К десяти пошла на пятый виток. А ближе к одиннадцати — началу концерта — уже семь рядов из плотно прижатых друг к другу и коченеющих на морозе людей окружали театр. Люди не могли двинуться. Концерт находился под угрозой срыва, потому что Ри со своими телохранителями не могла пробиться через эту очередь, похожую на крепкую стену из человеческих тел. В итоге пришлось звать полицию, чтобы она с помощью дубинок помогла телохранителям расчистить дорогу и протолкнуть бедную Ри, закрывавшую лицо воротником шубы, внутрь, к проходу на сцену.

Шоу вышло великолепным. Я не зря полагался на Мэнь Хуа — крепкую маньчжурку с ангельским голосом. Аплодисменты она сорвала бешеные, слышались даже выкрики «Банзай Маньчжоу-го!» Но как бы замечательно ни пела Мэнь, звездой все равно оставалась Ри. Именно на нее все пришли посмотреть. Половина занавеса была раскрашена в цвета знамени Маньчжоу-го, на другой половине возносились красные лучи нашего восходящего солнца. А поверху бежали золотые иероглифы: «Гармония пяти рас» и «Мир Востоку». Когда занавес поднялся, на сцене было совершенно темно, и только Ри стояла в пятне света от прожектора, одетая в китайское тряпье, точь-в-точь как в известном уличном эпизоде, с которого начинались «Китайские ночи». Она выругалась по-китайски — раз, другой, третий, и чем дальше, тем больше это нравилось публике. Свет в зрительном зале погас, и театр погрузился во мглу. Никто не знал, что дальше. Медленно и мягко темноту начала заполнять мелодия из фильма. Кто-то из публики захлопал в нетерпении. Музыка заиграла громче. Прожектор высветил одинокую фигурку, на этот раз в блестящем золотом китайском платье, лицо спрятано за большим веером цветов флага Маньчжоу-го. Веер опустился, и с улыбкой, которая могла бы растопить айсберг, Ри запела свой знаменитый хит.

Публика взревела. Ничего подобного она отродясь не слыхала. Люди гикали, вопили, топали и даже танцевали в своих креслах. Буйство было такое, что охрана театра запаниковала и вбежала в зрительный зал, призывая людей успокоиться. Кого-то били по лицу, кого-то пинали. Девушки от волнения падали в обморок, а буйных студентов выволакивали из зала. А музыка продолжала играть «Ручей в Сучжоу», «Ах, моя Маньчжурия!». Одна на сцене в свете прожекторов, в грохоте оркестра, заглушавшем все остальные звуки, Ри даже представить себе не могла, какую кашу заварила у себя под ногами. Я никогда не забуду кислый запах мочи и пота, стоявший в опустевшем зрительном зале, когда все закончилось.

Тогда мы еще не знали, что настоящее буйство происходило вокруг театра, на улице. Только два из семи с половиной витков исполинской очереди, опоясывавшей театр, смогло войти внутрь. А те, кто не смог пройти, отстрадав несколько часов на морозе, восприняли это совсем не по-доброму. Японцы — народ покорный и не склонный устраивать беспорядки, особенно когда военные держат все под строгим контролем, но разочарование от невозможности увидеть Ри Коран, да еще в самый разгар Китайского Бума, было слишком невыносимо. То, что произошло, стало единственным бунтом, случившимся в Японии в период между 1940 годом и нашим поражением. Пресса получила строгие указания не писать об этом, но слухи все равно поползли: толпа раскачивала громадные черные лимузины, стоявшие перед зданием газеты «Асахи», и била окна. Конная полиция давила людей лошадьми. Молодая женщина с прической под Ри Коран погибла под копытами. Толпа линчевала полицейского, и, когда его вынули из петли, он едва дышал. Облегчение пришло в виде дополнительных сил полиции, которые яростно атаковали бунтующих юнцов — поклонников Ри Коран. К моменту, когда мы выходили из зала в ночную тьму, люди в темно-синих комбинезонах уже вполне буднично наводили на улицах порядок, поливая струями холодной черной воды нашу обувь, пока мы забирались в автомобили, ожидавшие нас у театра.

Год 1941-й был отличным, хотя начался неблагоприятно. Я снял квартиру в апартаментах «Бродвей Мэншен» в Шанхае. Этот город подходил для поставленной мною задачи — проникнуть в артистические круги Китая — куда лучше, чем все мои пристанища в Маньчжоу-го. Шанхай мне всегда нравился, пусть даже от него и разило западным духом. Особенно я любил гулять перед зданием британского консульства, что на другой стороне реки Сучжоу, с его громадным газоном, который местные работяги разглаживали до состояния бильярдного стола, таская по нему тяжеленный каток, чтобы англичане и здесь могли играть в свой крикет. По весне я любил вслушиваться в разговоры высокомерных англичан, сидевших над чашками с чаем, и говорил себе: ну, вот и пришла наша очередь. Слишком долго они управляли азиатами. Теперь главными будем мы. Они еще будут кланяться самому ничтожному японскому полицейскому, чтобы выйти за территорию своей жалкой концессии.