Бейрут напомнил Ямагути-сан Шанхай. «Этот город пахнет свободой», — сказала она, вдыхая воздух, когда мы мчались на первую назначенную нам встречу по лабиринту улиц в машине таксиста-самоубийцы. Офис НФОП располагался на шестом этаже белого жилого дома в Западном Бейруте, в зоне, где за порядок отвечали палестинцы, почему мы и чувствовали себя в безопасности. Первым, что я увидел, когда мы вошли, был громадный плакат с председателем Мао. Я испытываю отвращение к шовинизму и понимаю: то, в чем я собираюсь признаться, отдает буржуазным сентиментализмом, — но этот плакат с величайшим азиатом XX века разбудил во мне чувство этнической гордости, словно что-то из героической китайской революции осело и во мне, его азиатском собрате. Нас встретил крепкий мужчина с густыми усами и дружеской улыбкой. Его звали Абу Бассам. Он расцеловал меня на арабский манер — в обе щеки, — взял мою руку в свои ладони, теплые и мягкие. Это были руки человека, который умудрился угнать четыре авиалайнера, включая один, принадлежавший компании «Trans World Airlines», на котором было полно евреев.
— Вы — мои хорошие друзья, — сказал он глубоким, сердечным голосом, от которого сразу чувствуешь себя легко. — Что мы можем сделать для вас?
Мы сказали, что хотели бы взять интервью у Лейлы Халед, угонщицы лайнера «TWA». Англичане только что освободили ее в обмен на заключенного-сиониста. Абу Бассам подавил смешок.
— Это может оказаться не так просто, — сказал он. — Смотрите.
Он указал за окно, где на безоблачном голубом небе легкой полоской прорисовывался белый след самолета.
— Жизнь наших коммандос всегда в опасности. Сионисты постоянно следят за нами.
На улице прозвучало несколько выстрелов, и в небо медленно поднялись клубы дыма, похожие на куски ваты.
— Бесполезно, — сказал Абу Бассам. — Это они так, для видимости. Поднимают наш боевой дух…
Ямагути-сан выглядела разочарованной.
— Мы будем очень осторожны, — пообещала она.
Абу Бассам пригладил усы и пригласил нас отведать сладостей, стоявших на столе в круглом серебряном блюде.
Взяв одну, он медленно слизал с пальцев крупинки сахара необыкновенно розовым языком и указал на черно-белый палестинский платок Ямагути-сан:
— Вы носите наши платки? — Он засмеялся. — Много японских добровольцев помогают нам в борьбе против сионистов. Почему бы вам не снять фильм про них? Для японского телевидения это будет гораздо интереснее, разве нет?
Мы сказали, что японские добровольцы, несомненно, вызовут интерес, но больше всего нас занимает жизнь палестинских партизан. Может быть, для нас можно будет организовать небольшую экскурсию по лагерю беженцев? Мир должен знать о героизме палестинского народа.
Абу Бассам усмехнулся и сказал:
— Мы не герои, мы просто живые люди. Все, чего мы хотим, — просто жить, как все остальные, в условиях мира и свободы.
Потом он сказал, что сначала нам нужно поговорить с кем-нибудь из японских добровольцев. Они введут нас в курс дела. Мы выразили ему признательность за то, что он любезно согласился поговорить с нами. А как насчет Лейлы Халед?
— Товарищи, — сказал он, — наш дом — это ваш дом. Ваш фильм поможет нам в борьбе. А я помогу вам сделать хороший фильм. Специально для вас мы устроим военные учения. Вы сможете их снять.
— А как насчет Лейлы Халед?
Было ясно, что Ямагути-сан не собиралась получать отрицательный ответ. Она превращалась в первоклассного репортера. Я бы никогда не осмелился настаивать так, как это делала она. Не хочу уподобляться сексистам, но она, кроме всего, была еще и прекрасной женщиной. Кто мог устоять перед колдовскими чарами ее черных глаз? Абу Бассам прокричал что-то на арабском и поднялся из-за стола. Я даже не успел притронуться к кофе. Он поцеловал меня и в знак почтения приложил руку к груди.
— Терпение, друзья мои, — сказал он. — Если можно идти, зачем бежать?
В гостинице нас ждала записка. Нам предлагалось быть завтра утром в кафе «Бальтус», что на улице Жанны дʼАрк. После того, как мы просидели там полчаса, к нам подошел худой молодой человек в голубой рубашке, поздоровался и сказал, чтобы мы следовали за ним. Мы сели в такси и доехали до окраины Западного Бейрута, там остановились и вышли. Молодой человек убедился, что за нами нет слежки, затем остановил другое такси, и мы поехали дальше на запад, к белому жилому дому. У входа в здание стоял человек в темных очках, он поздоровался с нами и повел нас на задний двор, где нас ждал помятый синий «рено», который повез нас еще куда-то. Мы проехали еще минут двадцать. В машине Ямагути-сан рассказывала нам про Харбин 1940-х, как опасно было передвигаться по городу. Любого японца постоянно подстерегала опасность быть похищенным или убитым китайскими партизанами.
— Тогда мы называли их бандитами, — объяснила она. — Какими мы были глупцами! Сейчас я знаю, что они просто боролись за свою родину. Так же, как эти палестинцы.
Лейла Халед была самой прекрасной женщиной, какую мне довелось повстречать в своей жизни. Невысокая, с изящными руками и улыбкой доброй и чистой, как у ребенка. Платок закрывал ее голову почти как хиджаб. Но самыми поразительными на ее лице были глаза — черные, вытянутые, словно у кошки или рыси. Даже когда она улыбалась, обнажая ряд великолепных белых зубов, ее глаза оставались бездонными колодцами скорби. Как и всех палестинских беженцев в Бейруте, сионисты выгнали ее из родного дома. Она так сильно по нему скучала, что даже заставила пилота «TWA» пролететь над Хайфой, чтобы посмотреть на то место, где родилась.
Интервью было коротким. У Лейлы было совсем мало времени, и затягивать интервью было все равно что подвергать ее излишней опасности. Ямагути-сан и я были так тронуты ее искренностью, что на обратном пути в гостиницу не проронили почти ни слова. Она была такой нежной, что почти невозможно было представить ее в образе коммандос, с ручными гранатами и «Калашниковым» в руках. Лейла сказала нам, что ненавидит войну и убийство. Нет, она не может утверждать, что ненавидит евреев, — она ненавидит сионистов, сказала она, потому что они отобрали ее дом и изгнали ее народ с родной земли. К сожалению, объяснила она, вооруженная борьба — единственный способ вернуть людям свободу. Ямагути-сан спросила ее о жизни невинных людей. Разве честно было подвергать их жизнь опасности? Лейла нахмурилась, будто легкая тень пробежала по нежным чертам ее лица.
— Всякая смерть ужасна, — сказала она. — Я плачу даже над погибшей пташкой. Но, к сожалению, войны без жертв не бывает. Мы слабы. Наш враг силен, у него большая армия, их поддерживают американцы. И все равно мы должны бороться. Нет другого способа заставить мир обратить внимание на наши страдания. Знаете, я готова умереть. Я даже буду приветствовать свою смерть. Умереть за людей — самое прекрасное, что может сделать человек. Способность жертвовать собой ради справедливости — вот что отличает человека от зверя…
Я слушал ее — и ощущал себя полным ничтожеством. Я не готов пожертвовать собой ради чего бы то ни было. Вместо этого я беспокоюсь о своей карьере в кино, о своей сексуальной жизни, о деньгах. Пока палестинцы умирают за свою свободу, я снимаю «розовую» порнушку для грязных стариков, сидящих в кинотеатрах, где воняет мочой.
В тот вечер Ямагути-сан пришла на ужин в платке, обвязанном вокруг головы в точности так, как у Лейлы. Мы заказали мясо по-ливански и восхитительное красное вино из долины Бекаа. Я заметил, что она все еще потрясена дневными событиями. Мы говорили о храбрости Лейлы. Я сказал ей о том, что чувствую себя бесполезным. Она отвернулась. Я заметил, что ее глаза наполняются слезами.
— Потерять дом — это худшее, что может случиться с человеком, — сказала она. — Я тоже потеряла свой дом, ты знаешь. И я предала свой народ.
Я сказал:
— Но ведь вы японка.
— Да, я японка, знаю, но Япония никогда не была моим домом. Моим домом был Китай. Как только ты теряешь свой дом, ты становишься скитальцем без корней. Люди говорят, что я космополитка. Что весь мир — мой дом. Я и сама так часто говорю. Мне нравится думать, что это правда. Но на самом деле глубоко в душе я бездомна, как эти евреи. Оттого страдания бедных палестинцев поражают меня еще больше. Как могут евреи, которые так настрадались от преследований, вытворять то же самое с другими народами? Как они могут?
