— Не увиливай, Пашт, — буркнул чертежник Поол из конструкторского бюро. — Гони Виру сотню. Соблюдай уговор.

Остальные свидетели пари забормотали: правильно, дескать, был такой уговор: проиграл — плати сотню. И все дружно ее пропивают.

— Нет, погодите, парни, — продолжал упираться Пашт. — Врет столичник, не может быть там, — он ткнул в низкий, недавно побеленный потолок, — никакого Диска! Байки все это.

— А я читал, — заговорил юстировщик оборудования карлик Муун, — что Шиуоалау в своих мифах описывали редкое природное явление атмосферной дифракции.

— Это что еще за массаракш такой? — спросил Пашт, заподозрив новый подвох.

— Иногда образуется что-то вроде воздушной линзы, — пояснил карлик, — и весь Мировой Свет концентрируется в сравнительно небольшой диск.

— Сговорились, — буркнул механик. — Насочиняли сказок, чтобы у меня сотню вытрясти.

Он встал и двинулся было к выходу, но здоровенный Поол ухватил его за рукав:

— Деньги на бочку!

Пашт швырнул на стол скомканную сотенную купюру и ушел, хлопнув дверью.

— Вот чудила, — в сердцах обронил Виру. — Когда это я ему врал?..

— Муун, не в службу, а в дружбу сгоняй к бару, закажи пивка, а? — попросил Поол. — И скажи этому мироеду, пусть креветок вяленых подаст и рыбки копченой. Наел задницу, приходится самим бегать…

Карлик сгреб выигранную сотню и поскакал к барной стойке. А Птицелов, глядя Виру в глаза, спросил:

— А что такое вихревая зона?

Если повернуться на левый бок, то перед глазами окажется ржавая труба главного воздуховода, если — на правый, то в красном свете аварийных ламп увидишь желтую физиономию старика-чучуни, спящего на соседней шконке. Если посмотреть вниз на палубу, то от вида жирно отблескивающей воды станет тошно. Лучше всего лежать с закрытыми глазами, а еще лучше — дрыхнуть без задних ног. Но, несмотря на усталость, сна нет ни в одном глазу, потому что где-то внутри беспрерырвно работает счетчик, отсекающий секунды жизни. Тридцать секунд прожитых на «гондоле» равняются примерно получасу вольного существования на свежем воздухе и подальше от дырявого реактора.

«Вот сволочь, — в который уж раз безнадежно подумал Птицелов, — долго он нас еще будет мурыжить здесь?..»

И впрямь — сколько можно! Ведь всю акваторию обшарили. Киты, сивучи, рыбьи косяки — этого добра навалом. А вот ики-ики — ни одного! А Васку будто взбесился.

«Никто, — говорит, — носу на берег не покажет, пока хотя бы одного „кальмара с прожекторами“ не засечем».

Ладно мы, М-агенты, нам по службе положено. Все равно еще два, максимум три дня в этой ржавой банке просидим, таблетки горстями пожрем, и на берег. А морячки ради чего страдают? Им и так кому по три, кому по четыре года лямку исправительной службы тянуть. А старый Тусэй с какой радости здесь гниет? Ну сволочь же этот Васку!.. Хотя нет, что ни говори, а настоящая сволочь тот, кто такое наказание придумал. Поскорее бы уж окончательно списали эти посудины. Сколько их осталось на ходу после Прибрежной войны? Не более пяти. По крайней мере, так утверждает мичман Маар…

Массаракш…

— Чего стонешь? — спросил кто-то.

Птицелов открыл глаза — ага, он все-таки задремал! — и уставился на некогда черную, а теперь серую от грязи и прожженную в нескольких местах кислотами робу матроса. Как там бишь его зовут?.. Ни дать ни взять — мертвец из кинемы. Ходячий. Пока…

— Что? — переспросил мутант.

— Стонешь чего, говорю?

— Не знаю, — отозвался Птицелов, — приснилось что-то…

— А-а, — протянул сквозь зевок матрос. — А я думал, печень прихватило… От этих таблеток печень садится нараз… А если ничего не болит, вали в рубку, освобождай шконку…

— В рубку?! — обрадовался Птицелов. — Мы что? Выше ватерлинии?

— Выше, выше, — пробурчал сонным голосом матрос. — Топай наверх, там тебя твой «насяльник» ждет не дождется…

Птицелов мешкать не стал. Выбрался из шконки, натянул непромокаемый плащ, потер затекшую физиономию. Зеркал на субмарине не было. Вернее, имелось одно — в каюте у командира. Большинство морячков щеголяло бородами, одинаковыми в своей неухоженности. Умывались редко — мыло ценилось на вес золота. Птицелов отвык уже от этой всеобщей неряшливости. Столичная штучка. Массаракш!

Наверху было изумительно свежо. Студеное море слегка штормило. Волны жирно отблескивали в Мировом Свете и тяжело перекатывались через широкий корпус субмарины, обдавая брызгами ходовую рубку. Вахтенный помощник мичман Маар, что нес вахту у штурвала, кивнул Птицелову. Васку Саад, который находился здесь же, не удостоил младшего агента вниманием — вперил пытливый взор в запрокидывающийся морской горизонт.

Птицелов извлек портсигар, предложил вахтенному помощнику. Тот вытащил цигарку, вставил в губы. Птицелов, прикрывая огонек зажигалки ладонью, помог ему прикурить и закурил сам. Встречный ветер раздувал тлеющие кончики цигарок, унося дым в открытое море.

За время плавания Птицелов успел перезнакомиться со всем экипажем «гондолы». И выслушать историю каждого. Все они были почти одинаковы. История вахтенного помощника Маара отличалась тем, что он воспитывался в «Теплой лагуне». А по окончании школы был направлен в Морское училище. После белоснежных корпусов школы-интерната, разбросанных в живописном беспорядке меж зеленых кущ, после чистейших аквамариновых вод Теплой лагуны, после сытой и почти беззаботной жизни военно-морская база, где располагалось училище, показалась Маару маленьким грязным городишком на берегу узкой, загаженной отбросами бухты, а училище по сравнению со школой — почти тюрьмой. Первый год учебы дался ему тяжело. Муштра, зубрежка, изматывающая физподготовка, и снова — муштра, зубрежка, физподготовка. Потом Маар втянулся, почти привык. Увольнительные в город: кинема, библиотека, харчевни, а потом — куда деваться? — и портовые лупарни несколько скрашивали унылое существование морского курсанта. Через три года долгожданный выпуск, мичманские серебряные лычки, назначение на корабль… И злополучная драка.

Откуда Маару было знать, что этот жирный боров, заправленный краснухой по самую макушку, этот сын сучкорубщицы, посмевший надсмехаться над свежеиспеченными мичманами, этот вонючий крыслан, наотмашь ударивший девушку, которую перед тем пытался облапать, — окажется государственным служащим, уличным инспектором движения? Формы на нем не было, а вел он себя не как госслужащий, а скорее как делинквент, который только-только вернулся из гиблых мангровых болот и совершенно обалдел от вольной жизни. Ну откуда было знать Маару, что этот здоровяк-инспектор окажется столь хрупким созданием, что деревянная его голова не выдержит удара о деревянную же скамью? К сожалению, незнание чего-либо не освобождает… Так вместо золотознаменного крейсера-вертолетоносца «Молот Отцов» Маар очутился на борту «гондолы».

Встречный ветер усилился. Волны стали захлестывать рубку все чаще. Пыхтя и бормоча ругательства, из чрева субмарины поднялся командир лодки — разжалованный контр-адмирал Алу Вуул по прозвищу Одноглазый Волк. Он встал рядом с Птицеловом, тяжело лег грудью на планшир и тоже уставился на горизонт. Краем глаза Птицелов разглядел только хищный контр-адмиральский нос. Особенно нахальная волна ударила в субмарину с такой силой, что та вздрогнула. Одноглазый Волк пошатнулся, вцепился белыми, почти бескровными пальцами мутанту в плечо.

— Курс?! — проорал он прямо в ухо Птицелову.

— Зюйд-зюйд вест, господин контр-адмирал! — отрапортовал мичман.

— Дерьмовый ветер, — ответствовал на это Вуул. — Встречка. Зря только сальники палим…

Вахтенный отмолчался.

— На рассвете ляжем в дрейф, — продолжал бывший контр-адмирал. — В пятидесяти кабельтовых отсюда будет островок. А там бухточка. Устроим банный день. Заросли грязью, опаршивили все. Стыдно смотреть. Команда голодранцев, а не моряки… Что скажешь, господин Саад?

У Птицелова аж под ложечкой заныло, так захотелось пусть на несколько часов, но оказаться на твердой земле, подальше от гребаного реактора. Содрать с себя все грязное, провонявшее да выстирать, ну и самому отмыться.