Штаб-врач присел на корточки рядом с Панди. Правая штанина капральского галифе пропиталась кровью.

— Потерпите, капрал, — сказал он. — А вы, Облом, снимите с него сапог. Да аккуратнее. Не коснитесь раны.

Облом довольно ловко стянул с Панди сапог и даже разорвал штанину.

Штаб-врач мельком взглянул на развороченное колено, кивнул, словно был удовлетворен увиденным. Вытащил из саквояжа стерилизатор, открыл его, надел одноразовые резиновые перчатки. Велел Облому:

— Ногу ему держите!

Дэк вцепился в капралову лодыжку. Бравый воин морщился, шипел массаракшами, но терпел. Таан омыл рану, наложил повязку. И тут стрельба стихла. Ротмистр поднял ладонь, прислушался.

— Отстрелялись, что ли? — пробормотал он.

Вдруг со стороны вышки донесся глумливый голосок Шестипалого:

— Мутант мутанта не обидит, когда свободу он увидит!

Штаб-врач и ротмистр переглянулись: что за бред? Туур дал знак своим людям быть наготове.

— Погодите! — сказал Облом. — Это же Шестипалый, разведчик. Мне Птицелов о нем рассказывал. Разговаривает исключительно в рифму.

— И что? — буркнул ротмистр. — Патронов у них, похоже, не осталось. Мы их оттуда выкурим в два счета… Приготовиться!

— Постойте, ротмистр! — сказал штаб-врач. — Я, кажется, понял… Он взял делинквента Птицелова в заложники.

— Мутанта, — процедил Туур.

— Человека, — возразил Таан. — И грозит убить его, если мы их не отпустим.

Ротмистр отмахнулся.

— Одним выродком меньше, — сказал он. — Пусть убивает, я своими людьми ради него рисковать не стану.

Штаб-врач смерил его взглядом.

— Да вы, я вижу, генофоб, господин ротмистр, — сказал он.

— Называйте, как хотите, — отозвался Туур. — Вы тут недавно, господин штаб-врач, а я уже два десятка разменял. Всяких мутантов повидал…

— Вот именно, что всяких, — вздохнул Таан и поднялся.

— Что вы задумали, Таан? — встревожился ротмистр. — Назад!

Окрик ротмистра Туура не достиг ушей штаб-врача. Взметнулась пыль. Охнул солдатик, который едва успел пригнуться. По плацу словно снежный смерч пронесся. И одновременно ударил пулемет с вышки.

Не кончились у разведчиков патроны.

— Массаракш! — прошипел ротмистр. — За мной!

На ходу стреляя из двух автоматов сразу, Туур ринулся за штаб-врачом Тааном. Следом подхватились и солдаты. Поднялась такая пальба, что Облом поневоле зажал уши. Он не слышал даже, как захлебнулся пулемет. Как брякнулось с вышки тело Затворника. Как заверещал что-то не в рифму Шестипалый и перестал рифмовать навсегда. А когда Облом оставил свои уши в покое, то услышал лишь оглушительную тишину.

Снежная пыль улеглась. И Облом увидел, что солдаты сгрудились на самой середке плаца, понурые и непривычно тихие. Облом подошел к ним, протиснулся.

На снегу лежал гарнизонный штаб-врач господин Таан. Грудь его была разворочена пулеметной очередью. Рядом на коленях стоял Птицелов, поддерживал штаб-врачу голову. Стремительно синеющие губы Таана шевельнулись.

— Передайте… — произнес он… — А-э… эспаде… — и добавил еще что-то на непонятном Облому языке.

Река плавно загибалась вверх и у горизонта сливалась с облаками.

Два дня и две ночи баржа шла по течению, но небес так и не достигла.

Делинквенты разгуливали по палубе, из-за тесноты они толкались и беззлобно переругивались. А если не разгуливали, то сидели, свесив ноги за борт. Или лежали валетами с цигарками в зубах, уставясь на недосягаемые облака.

Ну и болтали о том, о сем.

Народу в делинквенты забрили всякого. Дезертиров, что отсиживались в лесах Приграничья, пока не рухнула власть Отцов. Разоренных фермеров с крайнего юга. Беглых уголовников всех мастей. И, само собой, мутантов.

Но мутантов на барже обнаружилось не так уж и много. Поговаривали, что в отношении «детей войны и радиации» действовала специальная директива — не пропускать хилых и нежизнеспособных дальше Приграничья. И вроде как новое правительство не пожалело денег на хоспис, дабы мутанты могли «уйти» по-человечески. Хотя вокруг этого хосписа всякие слухи роились…

Болтали, значит, о мутантах, что расплодились, как кролики, и прутся теперь в Отечество, чтоб лет через сто одни мутанты в нем жили. О политике болтали, о повальном кумовстве в правительстве: мол, раньше Отцы воду мутили, а теперь Кумовья, у которых за спиной — лагеря и отсидки. Обсуждали ситуацию на границах. Спорили, уж не затем ли везут их в юго-западные джунгли, чтоб расчистили они площадки для новых Башен? Башен, которые будут всем Башням — Башни! Оборонный периметр, понял? Депрессионное излучение, массаракш! Направленного, массаракш, действия. Против Островной Империи, естес-сно! Против кого же еще?

Среди делинквентов прохаживались охранники с карабинами наперевес. Они должны были защищать дэков от нападения из леса, особенно остерегались диких мутантов и варваров-людоедов. И те и другие действительно могли набедокурить — ради еды, лекарств и амуниции кинуться грудью на винтовки.

Кормили дэков консервированными бобами в свином жире, охранников — тушенкой и сухарями. Такой паек стоял поперек глотки, но выбирать не приходилось. Жили делинквенты на палубе, ночи коротали в старых спальных мешках. Если собирался дождь, ставили тенты. Нужду справляли за борт. Трюм баржи был до упора забит мешками с токсичными гербицидами, поэтому на нижние палубы никого не пускали.

Конечно же, охранники и дэки не спешили найти общий язык. То ли силен в них был дух противоречия, то ли им просто нравилось, когда котел с человеческими страстями томится на медленном огне. В первую же ночь пути за борт пришлось выкинуть двух уголовников: перед этим их показательно нашпиговали свинцом шестеро охранников. За драку ли, за сквернословие — никто толком и не понял. В общем, вели себя неподобающим образом.

А во вторую ночь на баржу напали упыри. Сначала они сопровождали посудину вдоль берега, подвывая и бормоча на нечеловеческом своем языке. Потом разом кинулись в воду. Дэки тогда перепугались: завопили благим матом, заметались по палубе, точно скот безмозглый.

Скользили по воде лучи прожекторов, грохотали выстрелы. Охранники честно отрабатывали свой хлеб. Но попробуй, попади в стремительную тень, что мчит, как торпеда, под гладью ночной реки.

Упыри утащили всего трех дэков и трех охранников. Долго еще звучали над ночным лесом крики обреченных. А остальные решили, что легко отделались.

Начался третий день пути.

…Леса да развалины справа и слева. Развалины да леса. Чем дальше на юго-запад, тем живее и зеленее лес. Тем выше деревья, тем страстней обвивают лианы и плющи оплавленные железобетонные конструкции теперь уже непонятного назначения.

Несколько раз баржа проплывала между опорами разрушенных мостов, похожих на обезглавленных великанов. Кипели буруны вокруг обломков, грудами лежащих на дне.

Наверное, какой-то неисправимый романтик эпохи рассвета Империи дал Голубой Змее такое название. А она, река, и есть змея — серо-зеленая, ядовитая. И плывут ныне по ней трупы отравленных животных. В этой воде выживали лишь гигантские рыбы: усатые и черные, как смола; от головы до хвоста в половину баржи длиною. Они тыкались в борта тупыми мордами — или из любопытства, или им не нравилось, что ржавая посудина на допотопном атомном движке вторглась на их территорию. Делинквенты тогда ругались и охали, охранники палили по воде и тоже ругались.

Чем дальше баржа продвигалась на запад, тем больше живности стало встречаться на берегах. Была она зубастой и привычной к радиации. Огромные крысы без страха кидались в воду, переплывали Голубую Змею от берега до берега. На водопое показывались бронированные многоглазые вепри. Гудели и бесновались в зарослях тростника насекомые-переростки.

И тепло становилось. С каждым часом — теплее и теплее.

Птицелов обычно проводил время на носу баржи. Свесит ноги за борт и глядит на плавный подъем реки. И на живность клыкастую посматривает. Каждому дэку выдали по вышедшему из копировального аппарата экземпляру «Краткого определителя флоры и фауны в рисунках» за авторством профессора Шапшу, но на убогих иллюстрациях не было и половины тех тварей, что высовывались из джунглей. Словно этот профессор Шапшу в другом мире жил. Например, в том, откуда прилетают железные-живые птицы…