— А! — сказала Роза и остановилась.

— Ты меня не узнала? Не помнишь разве? — все так же улыбаясь, спросила Нина. — Помнишь, первый курс, Стромынка, наша комната…

Нет, не действует.

— Ты что, не помнишь, как мы поступили на филологический? Ты еще по ночам в коридоре под лампочкой стояла, а?

— Стояла, — сказала Роза, все так же без выражения глядя ей в глаза. — Ну и что? Нельзя разве?

— Можно конечно. Но хоть Антошкину ты помнишь? Или маленькую Лобзикову? Ей посылки с вкусной едой присылали.

Роза пожала плечами. Было видно, что как только Нина отпустит ее, она сразу и двинется по своим важным делам, не желая дальше разговаривать.

— Но моего Гегина, черт побери! — не выдержала Нина, выбросила это как последний аргумент. Не часто ведь такие истории случаются.

— А! — решительно сказала эта азиатка и повела рукой, освобождаясь. Ну и бог с ней, пускай идет — Восток есть Восток, что в ней поймешь?

Но Роза с места не двинулась. Она вытащила из кармана пачку «Кемела» (ничего себе, что у нас дворники курят! эти сигареты и в магазинах не продают, даже некурящая Нина это знала — подглядывала не без зависти за старшекурсницами, но себе такое баловство не позволяла — какая же она тогда амазонка, с сигаретой в зубах?), взяла одну себе и протянула пачку Нине:

— Ты будешь?

Ну разве что для контакта. Теперь уже и вовсе интересно разговорить эту шамаханскую царицу (ничего другого в голову не пришло — еще только Шехерезада, но та пусть своему султану сказки рассказывает). Роза между тем достала блестящую, похожую на трубочку с губной помадой зажигалку и, прикрывая ее левой рукой, протянула огонек Нине. Та придвинулась. Занятная получилась картина: две склонившиеся к золоченому цилиндрику головы и между ними этот дрын, палка, на которой метла держится, что-то в этом было иррациональное, сюр какой-то. Но разве с Ханбековой иначе можно?

А сигарета — гадость ужасная, хотя другие смотрят на эту пачку с благоговением. Выкинуть бы ее к черту, но неизвестно, как эта метла на такой поступок посмотрит. Поэтому приходится терпеть. Они присели на скамейку недалеко от факультета, метлу Роза заботливо пристроила между ними, словно границу провела. Но это мы еще посмотрим.

— Ну как ты? — спросила Нина, продолжая ломать лед, раз уж взялась за это дело. Хотя, если честно говорить, ей и самой было непонятно, зачем она это делает. Ведь живет Ханбекова — и хорошо. И то, что в дворники пошла, никого не касается, нравится ей — пускай подметает. Лишь бы чисто было. И про сигареты то же самое — пусть такие и курит, если достать умеет, не ворует же она их!

Роза на этот вопрос не откликнулась, хотя вроде какие-то отношения уже стали налаживаться, хорошо что хоть узнала. Обидно, конечно, но ведь и вопрос, если по-честному, дурацкий совершенно — что на него ответишь? Хорошо. Прекрасно. Так себе. Плохо. Ну а дальше что?

— А, — сказала вдруг Роза, — это ты из Магадана, что ли? Про Мандельштама мне еще рассказывала.

Про Мандельштама? Чепуха какая-то. Нина сама о нем ничего не знает, но, действительно, что-то они говорили о нем. Или Роза спрашивала, а Нина сказала, что не знает. Так, наверное, и было.

— Ты в декретном отпуске была? — вдруг спросила Роза.

— Я? — опешила Нина. А что, собственно, удивляться: Роза есть Роза. Значит, что-то она запомнила, хотя бы эту историю с Гегиным, раз сейчас об этом спрашивает, но исповедоваться перед ней вовсе не обязательно.

— Да, — сказала Нина, — в декретном. Но ты, я вижу, тоже изменилась. Я тебя в национальном платье запомнила и тюрбан на голове.

— Это все экзотика, — мудро возразила Роза, — сущность не в этом.

Мудро, конечно. Может, она теперь на философский собирается и работает у них поэтому?

— А живешь где? — спросила Нина.

— На Горах.

Тоже интересно. Богатый у нас университет, если места в Доме студентов дворникам раздает! Или работникам такой дефицитной профессии квартиры в профессорско-преподавательском корпусе выделяют?

— А ты в какой зоне?

— В «Е».

— Так ведь там иностранцы живут!

— А у меня муж итальянец.

Уму непостижимо. Или нерастяжимо? Где-то в очереди, за косметикой, кажется, она такое выражение слыхала. Ханбекова — за итальянцем! Да как же ей Антошкина и другие ничего не сказали? Забыли, что ли? Или сами о таком еще не знают?

— И давно? — спросила Нина, чтобы хоть что-то понять.

— Полтора года.

Значит, эти стервы о ее замужестве наверняка знают. Небось и на свадьбе гуляли. Хотя какая свадьба — при Розином характере, при всех ее странностях — была? Попробуй представить Розу — даже очень отмытую — в белом платье. Ничего не получится. Но хоть понятно теперь, откуда «Кемел» и джинсы. А итальянец откуда? Ведь «Запад есть Запад, Восток есть Восток…» Неужто Ханбекова и этот основополагающий тезис опрокинула? Тогда она почище амазонки действует. Только можно ли ей верить?

Ну а почему бы и нет? Чем Ханбекова хуже других? В отмытом состоянии, как теперь, например, она совсем неплохо выглядит, хотя и почти без марафета (но не будешь же мазаться, когда с метлой выходишь, — это она правильно делает). И тогда все это недоверие — где итальянца взяла да как подцепила — не более чем зависть. Взяла да подцепила. Ай да амазонка! Давай дружить!

— А ребенок у тебя где? — спросила Роза. — У матери?

— Да там, — Нина неопределенно махнула рукой: так сразу и не определишь, в какой стороне Магадан. Или она его в Тбилиси, у матери Гиви оставила? Тогда, естественно, совсем в другую сторону надо показывать. Но раз вопрос еще окончательно не решен, именно таким неопределенным жестом и следует отделаться — там где-то.

— Мальчик, девочка? — не отставала Роза.

Тут уж неопределенностью не спасешься.

— Да, — сказала Нина.

А что — да? Мальчик или девочка? Ну не знает она, не думала никогда (даже тогда) об этом и не хочет вспоминать, что ей тогда (после) врач сказал. Да-да-да! Девочка-мальчик-девочка! Или три мальчика подряд! Или три девочки! Довольна, кукла в джинсах?

(А что, скоро, наверное, и таких кукол будут для детей, маленьких девочек выпускать — в джинсах.)

— А у тебя? — сообразила наконец, за что можно спрятаться. Нина.

— Нету.

— Будешь рожать или восстанавливаться? — теперь уже Нина пошла в атаку, а то она еще невесть чем интересоваться начнет.

— Восстанавливаться — в чем? — резонно спросила Роза.

Ха-ха-ха! Действительно в чем? Если не рожать, то как противоположное — восстанавливаться в славной категории девушек. Но это, кажется, еще никому на свете не удавалось. Или никто никогда не пытался? Ну это-то едва ли, много, наверное, было охотниц грех сокрыть — только как?

— На какой факультет пойдешь — сюда или опять на филологический?

Роза пожала плечами. Видно, для нее это не очень важно. Или какой-нибудь третий на примете есть?

— Слушай, — вдруг спросила она, — а зачем ты пришла?

— Я? — сказала Нина. — А разве нельзя? Мы же с тобой давно знакомы, интересно.

— Интересно? А что же тут интересного? Ты что, — она уже кричала, сжимая тоненькими ручками черенок метлы, которую держала прямо перед собой, — ты не понимаешь, что человек больной? Что ему нужен покой с усиленным питанием! А тут ты ползаешь как змея и подлые вопросы задаешь! Уходи, убью немедленно!

Конечно, не угроза убийством на Нину подействовала — она эту истеричку одним пальцем раздавить могла. Однако это еще больше шума вызвало бы, а тут, хотя и закоулок двора, но все равно люди ходят, начнут выбегать, толпа соберется: что случилось? кого убили? А она и сама не знает, почему эта ненормальная кричит, кто болеет, почему нужен покой и почему она, Нина, змея и зараза? Дать бы ей и правда по башке, но скорее всего именно Роза и есть тот больной человек и страдает. Так что бить ее никак нельзя. Поэтому ничего не остается как уйти. Вот так, посидели-поговорили, называется. И если это верно, что у них на факультете все ненормальные, нее с шизой, то выходит, что и на дворников правило распространяется.