— Уйди, — сказал Андрей Болконский и закрыл глаза. — Ты видишь, я ранен и скоро умру. Не мешай мне.

— Да, — сказала Нина, — я уеду, если все так получилось. Но лучше было бы умереть.

— Не мешай мне, — повторил князь Андрей. — Это каждый для себя решает сам.

Она старалась не слышать, как встают и собираются девочки, и пока они ходили в столовую, она снова задремала и проснулась, когда Антошкина дернула ее руку.

— Приезжай на факультет к часу, — сказала она. — Сегодня стипендия. Мы соберем тебе на билет, но постарайся улететь сегодня же. Здесь ты жить больше не будешь. Поняла?

— Да, — сказала Нина, — поняла. Деньги я пришлю телеграфом.

Они ушли тихо, не прощаясь. Оленька только всхлипывала.

Самолет улетал поздно, в 23.50, регистрацию начнут только полдесятого — оставалась уйма времени. Но ничего не хотелось делать — даже встать и пойти в буфет на втором этаже, хотя пора бы уже поесть что-нибудь, сутки не ела. И думать ни о чем не хотелось — улетаю и все, о чем тут думать… Маме можно сказать… А что маме можно сказать? Но впереди еще сутки — успеет она что-нибудь придумать. Телеграмму только нужно, наверное, дать, чтобы не свалиться как снег на голову. Обязательно надо дать, но ведь это — вставать, идти, писать какие-то слова. А какие? Не напишешь: вылетаю, целую. Как это вылетаю, когда сессия вот-вот начнется. А что еще написать? Разве в телеграмме что-нибудь объяснишь? Да она и не хочет ничего объяснять — вылетает и все, вылетела уже, можно сказать. Это ее дело, и нечего тут объяснять никому. Но маме-то объяснить придется, а если не объяснить, то хоть соврать что-нибудь пока. — Пока — а потом она ей что, правду скажет? А зачем?

Нина сидела в зале аэровокзала, прикрыв глаза, чтобы не видеть прыгающие на табло цифры. Хорошо еще, что особой суматохи не было, никто никуда не бежал, не плакали дети, и казалось, что вот так можно сидеть всю жизнь или хотя бы год, а потом взять такси, купить торт, шампанское и рано утром приехать на Стромынку, когда девочки еще только встают, ворваться к ним в комнату свежей, румяной от морозца:

— Вставайте, сони! И давайте отпразднуем нашу встречу.

И, наверное, они будут рады, если все так и произойдет, потому что ведь не чужие они все-таки и, наверное, смогут все простить друг другу, только нужно, чтобы прошло какое-то время — полгода, а лучше год.

Краешком глаза она видела, что немолодой, лет сорока, но еще очень красивый грузин — худощавый, легкий, в импортной куртке нараспашку, с кепкой-аэродромом в руке — уже третий раз прошел мимо, озабоченно вглядываясь в лица, словно искал кого-то. Он, видимо, заметил, как дрогнули ее ресницы, и тотчас подрулил.

— Простите, вы не в Тбилиси летите?

— Нет, совсем в другую сторону.

— Жаль, — сказал он и опустился в кресло напротив, но сразу перегнулся, чтобы быть ближе к ней. — А мне показалось, что я вас уже где-то видел.

Она подобралась, словно приготовилась к атаке, ничуть не сомневаясь в том, что отобьет ее без особого труда, и с удивлением отметила про себя, что не чувствует досады, что, пожалуй, даже рада этому незнакомому красивому человеку.

— А вы в Магадане не были? — спросила она.

— Ой-ой-ой! Что вы! — страх был сыгран весьма достоверно. — Что там делать южному человеку?

— Тогда не встречались, в Тбилиси я не была.

— Ну и прекрасно! — сказал он. — Значит, мы квиты. О чем же мы будем говорить? У вас скоро самолет? Тогда пойдемте — в буфет или ресторан?

— В буфет, в буфет, — заторопилась она, испугавшись того, как стремительно развертываются события. — А вещи?

— Вещи? — он посмотрел на ее чемодан и сумку, скинул свою роскошную куртку, положил ее на чемодан и сверху пристроил кепку. — Какие вещи?

— Пальта не надо? — спросила она, вспомнив глуповатый в общем-то анекдот о том, как схлестнулись в ресторане русский и грузин, соревнуясь в щедрости и взаимных угощениях, и как грузин, выложившись до копейки, сказал эту фразу швейцару, потому что у него уже не было денег, а русский только что сунул швейцару последний трояк.

— Пальта не надо! — подтвердил грузин и улыбнулся так широко, что Нине сразу стало стыдно за свой мимолетный страх — негодяй не может так улыбаться. — А меня зовут Гиви.

В буфете была, конечно, длинная очередь, но не прошло, кажется, и минуты, как Гиви вернулся к высокому столику, около которого оставил Нину, с двумя фужерами шампанского и снова устремился к прилавку и снова тотчас вернулся с бутербродами и марципанами.

— Выпьем за встречу! — сказал он, улыбаясь.

— Вы кого-то искали?

— Выпьем, — опять сказал он. — А потом я расскажу. Хотя вы, наверное, не поверите. За вас!

Шампанское было теплым и не щипало горло, но стало вдруг совсем легко, словно и не случилось ничего этой ночью, утром, не случилось ничего сейчас, а была ясная, безоблачная жизнь, в которой она, Нина, все знала.

— Странно, — сказала она, — когда вы подошли, я как раз думала о том, как вернусь сюда через год и буду пить с девочками шампанское.

— Зачем ждать год? Давайте их сюда. Они вас провожают?

— Нет, им сейчас некогда.

Потом они смотрели через прозрачную стену второго этажа на широкое заснеженное поле, за которым торчали кубики городских строений, еле видные в надвигающихся сумерках.

— Между прочим, это Ходынка. Та самая, знаменитая, где раздавили несколько тысяч человек.

— Да? — спросила Нина. — А за чем давились?

— За кружками и косынками, кажется. Было трехсотлетие дома Романовых.

— Вы историк?

— Нет, инженер. Просто думаю о том, что стоят представления человека о будущем. Даже его собственном, недалеком.

— И что они стоят?

— А вы тоже подумайте. Мог ли кто-нибудь из тех ходынцев представить, что пройдет всего шестьдесят лет — меньше одной человеческой жизни — и люди, одетые в синтетику, будут смотреть на это поле через стеклянные стены, дожидаясь самолета в Магадан? Или…

— Не надо «или», — сказала Нина, — я знаю, что вы сейчас скажете.

— …Но у вас еще четыре часа до регистрации, — говорил Гиви, прикуривая одну за другой две сигареты — одну для себя, вторую для Нины. Она, поколебавшись, взяла сигарету и вертела ее в пальцах, потому что никогда еще не курила. — Так?

Они сидели на лавочке перед многоэтажной гостиницей около аэровокзала, и Гиви уговаривал ее поселиться здесь хоть ненадолго, чтобы отдохнуть перед дальней дорогой.

— Но там и мест, наверное, нет.

— Конечно, нет. Но будут.

— Все у вас так просто. А скажите, есть для вас какие-нибудь непреодолимые препятствия?

— Философский вопрос, — Гиви глубоко затянулся и снова на короткий миг озарил скамейку и ближайшие окрестности своей обворожительной улыбкой. — Этим еще схоласты занимались: может ли господь бог создать камень, который сам не сможет поднять. Это к вопросу о всемогуществе. Не бога, а отдельного человека, которого вы имеете в виду. Есть, наверное. Но если все время думать об этих препятствиях, никогда ничего не добьешься. И беда наша не в том, что мы преуменьшаем трудности, а в том, что преувеличиваем их. И сидим на месте, ничего не делаем, потому что боимся этих трудностей.

— А вы не боитесь?

— И вы не боитесь. Поэтому и не сидите на месте.

— Я-то уж конечно, — сказала Нина, чуть раздосадованная тем, как ловко он перевел разговор. А с другой стороны, что она хотела? Уколоть его, намекнуть на бесцеремонность его предложения — поселить ее в гостиницу? Но ведь никто не заставляет ее принимать это и другие предложения, которые, вероятно, еще последуют. Никто не мешает ей встать и уйти, сесть около своих вещей, свести колени — не подходите ко мне, не говорите со мной, не смотрите на меня, а то укушу! Но ведь не встает, не уходит, а держит дымящуюся сигарету, побывавшую в губах у этого совершенно чужого мужчины, и не выбрасывает ее почему-то. Что-то ему все-таки надо от нее? Не мог же он, действительно, так ошибиться — принять ее за кого-то другого? Но она-то ему зачем?