Веру Васильевну выписали только 22 марта, и то не сразу на работу, а дали еще больничный на неделю — «но если боли не пройдут, вызывайте врача из поликлиники, от операции вы, наверное, зря отказались, хотя, с другой стороны, разрезать никогда не поздно, посмотрим, как дело пойдет, в случае чего вызывайте «скорую», но будем надеяться, что это не понадобится, всего вам доброго, поправляйтесь».

Веру Васильевну и домой хотели на «скорой помощи» отвезти — днем у них работы немного, сразу машин пять или шесть стоят, но она отказалась и Виктору Степановичу не велела за такси бежать, раз уж не догадался взять машину на автобазе, — и так дойдем, недалеко, и погода прекрасная.

22 марта в Магадане тоже весеннее равноденствие — 12:12, если по-спортивному. А еще в начале месяца день длился только десять часов тридцать минут. На полтора часа увеличился за три недели!

А сколько солнца! «В нашей области март несет обилие света, падающего с лучами солнца, рассеянного облаками, отраженного снежным покровом.

Ясные мартовские дни со слепящим снегом часто бывают в Снежной долине, куда охотно выезжают отдыхать жители Магадана. Отражение солнечных лучей снегом настолько велико, что лыжников обдает теплом не только сверху, но и снизу — от снега» (см.: Шкиндер Я., заместитель начальника областного бюро погоды. Время рождения весны//Магаданская правда. 1972. 2 марта).

В такую погоду в Снежной долине можно кататься на лыжах в пляжных костюмах, но в городе еще холодно. На этот месяц метеорологи обещали среднюю температуру 15–20 градусов ниже нуля, что холоднее обычного на 1–2 градуса («Холодно будет в первой, местами во второй, начале третьей декад. Днем мороз будет 18–23 градуса, ночью 26–31 градус. В третьей декаде зима отступит, холода снизятся до 2–7 градусов. Осадков выпадет менее 10 миллиметров, лишь на восточном побережье 20–40. Высота снежного покрова достигнет 20–40, местами 50–60 миллиметров. Снегопады и метели ожидаются в конце первой декады и в третьей, в остальное время малооблачно, без осадков. Северо-восточный ветер усилится с 5–10 метров в секунду до 16–21 метра к концу месяца» — так писал в марте 1973 года в «Магаданской правде» начальник бюро погоды Б. Кузнецов).

Возвращение домой волновало Веру Васильевну всю последнюю неделю, она и торопилась — скорее, скорее, и боялась. А вдруг Аркадий, вернувшись с золотых приисков, скажет: «Вот письмо Антона Бельяминовича. Собирайтесь. Завтра летим!» И что тогда? А вдруг он этого не скажет, и ей здесь оставаться в неизвестно каком положении. И тогда что? Вдруг он явится в дом без нее и все скажет Виктору? Что будет?

— Меня никто не спрашивал? — сказала она, когда они шли все той же протоптанной в сугробах тропинкой Вдоль ограды кладбища.

— Бригадир ваш на работу мне звонил. Интересовался, когда выпишут.

— Это я знаю, они приходили.

— Тонька забегала, денег просила. Но я не дал. Мало им, что ли, Сергей присылает?

— Сколько просила?

— Сто пятьдесят.

— Правильно, что не дал, — одобрила Вера Васильевна. — С нее потом год не получишь. Меньше будет шастать. Белочка-то как?

— А что ей? Бегает.

— Ты хоть гулять с ней ходил?

— А то кто же?

— От тетки писем не было?

— Нет, газеты одни. Ты уж теперь пошли Игорю что-нибудь.

— Пошлю, — согласилась Вера Васильевна, — но ты и сам мог о сыне позаботиться. Небось только и знал, что водку хлестать?

— Не болтай ногами, — сказал Виктор Степанович, что предвещало начало ссоры. — Говоришь много, разбаловали тебя там эти гадики.

— Вот-вот! Больше от тебя ничего не услышишь.

— Не приходил я к тебе разве? — спросил Виктор Степанович.

Сердиться на него бессмысленно. Разве он виноват, что такой? Теперь уж не переделаешь. Да и не хуже он других мужиков, если разобраться. Дома ее наверняка обед дожидается — сам приготовил. И посуды грязной не накопил. А куда он бутылки пустые прячет — это вообще загадка века. Глотает он их, что ли, вместе с водкой — никогда пустую не увидишь. Так же, как и полную.

А о чужих мужьях она в больнице наслушалась это ведь жуть одна. Нет, есть конечно и заботливые, под окнами дежурят, невесть чего дожидаются. Один совсем уморительный был — приходил с бутылкой и кричал: «Маша, я здесь! Я за твое здоровье пью!» — и прямо из горлышка. А ведь и такие козлы есть, что лежит женщина в больнице и не знает, остался ли у нее дом или нет его уже, есть ли ей куда возвращаться? Такой и в больницу глаз не покажет, хоть ты там и загнись десять раз.

Так что Виктор Степанович не так уж и плох, если сравнить его с окружающими. И не появись Антон Бельяминович, все было бы и вовсе хорошо, тем более что и здоровье теперь, может быть, поправится. Виктор Степанович тут ни в чем не виноват. Но вот ведь как странно получается: стоило в ее жизни чему-то хорошему появиться, как все остальное плохим сделалось. А ей самой-то лучше стало или хуже от того, что это хорошее появилось?

Вера Васильевна и в больнице думала об этом не раз, с тех пор как получила через Аркадия второе письмо. И выходило, что нет, не стало ей лучше, и болезнь, может, от всех этих переживаний обострилась так, что она чуть не умерла (тут Вера Васильевна несколько сгущала краски), но только отказаться от Крафта, от счастья, которое, кажется, и ей улыбнулось, она не может.

Не только не может, но и не подумает даже отказаться. Что же тогда есть счастье?

А все-таки сил после болезни у Веры Васильевны осталось немного. До дому-то она, уцепившись за меховую тужурку Виктора Степановича, дошла — хорошо что вторая половина дороги под гору, легче идти, и за столом посидела, чтобы его не обидеть, но потом сразу легла, благо у Виктора еще дела на работе были и он сразу после обеда убежал.

А в квартире, конечно, беспорядок, пыль везде, и пол он, наверное, ни разу не протер. Смотреть противно, а встать и убраться сил нет. Хорошо еще, что печень молчит, только общая слабость и почему-то плакать хочется. А тут еще Белочка лизаться лезет.

Часа в четыре звонок. Вера Васильевна засуетилась — вдруг Аркадий, а она, наверное, на чучело похожа, кричит: «Иду! Иду!», а сама в коридоре в зеркало вглядывается — неудобно ведь, если человек, которого Антон Бельяминович послал, ее страшилищем увидит. Только и смотреть-то ведь не на что.

Но это Анна Ивановна Шульга, жена бригадира, проведать пришла — здравствуйте, давно не виделись!

— Ты уж извини, — сказала Вера Васильевна, — не убрано у меня, только пришли.

— А мой и говорит, — сразу включилась Анна Ивановна, как будто они уже два часа на разные темы беседовали, — ты пойди посмотри, может, помочь что-нибудь нужно. Что ты, говорит, все молодым надоедаешь! Ольга тебя скоро на порог пускать не будет. Или убежит вместе с Иркой от тебя подальше. Что тогда будешь делать? И Борис за ней поедет. Тогда ты совсем одна останешься, без сына и без внучки, потому что очень надоела и лезешь со своими советами, когда тебя никто не спрашивает. Что она, говорит, без тебя борщ не сварит? Иди туда, где ты понадобиться сможешь. Каждый человек, говорит, должен на своем месте стоять. Вот ведь какой умный, а?

— Это кто? — спросила Вера Васильевна.

— Да мой! Такой умный, что всех по местам расставляет — ты туда, а ты сюда иди. Конечно, это очень легко, если сердце черствое и никого не любишь. Тогда на любом месте стоять можно, куда пошлют. А разве я им мешаю? Я же помочь хочу, у меня опыта больше. Она хороший человек, только жестокая очень. Где это видано, чтобы такого маленького ребенка уже наказывать? Кого она так воспитает? Где у тебя ведро и тряпка?

— Ты убираться хочешь?

— А зачем же я пришла? Ольга мне у них даже убираться не дает. Сама, говорит, сделаю. До сих пор злится, что я ее с работы сорвала. А как же она хотела? Тут что-нибудь одно нужно выбирать: или деньги зарабатывать, или ребеночка растить. А у меня здоровья нет, чтобы с Иркой днями сидеть, да и до пенсии еще два года работать нужно. Я что, в девяносто лет пойду стаж зарабатывать?