Четвертым раундом было еще полежать, хотя, по идее, лучше бы пробежаться немного по теплой, хрустящей гальке, по жгучей от холода воде, еле плещущейся в эти часы, но лень, позволим себе немного расслабиться перед будущими испытаниями, тем более что предстоит еще обратный путь — в гору, по камням, по осыпи, та еще будет нагрузка, потому что и отяжелевшую от сна и горьких дум Софьюшку придется тащить, толкать ее перед собой, выпихивать на пологую вершину, где будут уже и дождь и ветер и, честное слово, могут и снежинки падать — вот такая в Магадане погода.

Поэтому пока самое время не торопясь понежиться, погреться.

Но сделаем еще один, довольно перспективный, вывод. Витя, о судьбе которого Софьюшка продолжает печься (о чем свидетельствует и только что состоявшаяся полемика), перестав быть дерзким охламоном, видимо перешел в амазоны, если такие все-таки существуют, потому что явно стремится к завоеванию мира или хотя бы ближайших окрестностей. А это уже кое-что значит. Ну, например, что может у них все повториться и состояться, только, конечно, не на чердачной лестнице — и не у первого (ближайшего) столба, хотя и не сейчас, не сейчас, конечно. А сейчас нельзя орать, парить и блаженствовать, потому что наступают первые и самые трудные испытания. Вот сдадим их (в смысле — завоюем), а там посмотрим.

Лампион убрался внезапно и даже как-то изысканно. Убрался — в том смысле, что получил свой окончательный убор, свое последнее убранство, и лежал теперь тихий, спокойный дядечка (отнюдь еще не старик) со светлым челом, воплощение истины, которая с его уходом стала гораздо дальше, но и гораздо дороже.

Запомнился еще один разговор — уже в начале зимы. Говорил Лампион.

— Вот вы без устали склоняете — Мандельштам, Бабель, Васильев… Как будто уничтожались самые талантливые и неподдающиеся. А это неверно. Да я вам десятки имен назову, вы их и не слышали никогда — а писатели тоже, но, скажем мягко, не такие талантливые, да и на своего же брата не прочь были капнуть, а так же сгинули, как и гении. Почему?

Одни говорят — лотерея. Другие — машина. А точнее, наверное, — дракон. Небольшое такое, но прожорливое, непредсказуемое животное. Как там у вас Высоцкий поет? «А тем временем зверюга ужасный коих ел, а коих в лес волочил». Этот сначала что сделал? Ближайшее окружение скушал. Случайно? Отнюдь. Вспомните времена Ивана Васильевича. С кем первым расправилась опричнина? С самыми верноподданными дьяками. А почему? А потому что они ближе всех стояли. Ведь враг, если он настоящий, он осторожный, прячется, выжидает, а друг-соратник, естественно, ничего не боится, может даже в душе ликует: ну, теперь заживем! А его хам — и нету.

Дальше так и пошло. Никто не знает, когда дракон проголодается, когда и в какую сторону он на охоту пойдет или не пойдет вовсе, потому что живот болит и он сегодня только кино смотреть будет.

И эта непредсказуемость — боюсь утверждать, но так мне кажется, — может быть, была его главным достоинством, потому что всех заставляла быть настороже, внутренне собранными, не давала обществу в целом дремать и жиреть. Будешь дремать — скушают. Будешь неповоротливым — не успеешь увернуться. Дракон был чем-то вроде санитара, как мы в природе волка или любого другого хищника зовем. А если он в природе нужен, то, наверное, и в обществе без него не обойтись, не так ли?

Ну, может быть, не всегда, не во все времена. Вот сейчас, например, когда в мире относительно тихо — Польша (она во все времена бунтовала) и Китай не в счет, разумеется, — когда ничего серьезного не угрожает, можно и подремать немножко. А если новый Гитлер объявится? Или какой-нибудь атомный маньяк? Тут спать преступно, самоубийственно даже.

— А как вы их выращиваете? — спросила Нина. — У вас инкубатор какой-нибудь есть, где они до поры до времени сидят? Или морозильная камера?

— Глупая девочка, — Лампион весь светился от удовольствия, кажется, даже потянулся, чтобы погладить ее по голове, — если будет общественная необходимость, он сам появится, понимаешь?

(У Шварца что-то есть такое, кажется. Так и называется — «Дракон». Надо маму попросить, чтобы взяла в библиотеке.)

Умер Лампион красиво и неожиданно. Они с мамочкой телевизор смотрели, сидели рядом в креслах. Показывали «Шурале» — не вершина, конечно, балетного искусства, но Лампион видел, наверное, в этих прыг-скоках куда больше, чем заурядный зритель. Здесь он был большой ценитель. А потом — словно заснул. Алла Константиновна его сначала не беспокоила, даже телевизор приглушила, а потом уже и спектакль кончился, ей уходить пора…

Она сразу вспомнила, что Сергей Захарович не один раз, полушутя, правда, но и серьезно в то же время, показывал, где лежит пакет, который надлежит вскрыть, если с ним случится что-нибудь серьезное, — обыкновенный такой конвертик авиапочты с картинкой-цветочками. В конверте был лист бумаги, на котором рукой Лампиона была написана единственная фраза: «Срочно позвонить в Москву по телефону…»

(Потом, когда все это случилось — цинковый гроб, опечатанная квартира, но особенно после того, как прилетевший из Москвы эмиссар — а как его еще назвать? — сказал Алле Константиновне: «Конверт, пожалуйста, с номером нашего телефона!» — даже такую мелочь, представьте, не забыли, — Нина подумала, что все недолгое мамочкино счастье со стороны Лампиона было не какой-то вдруг вспыхнувшей любовью, а четкой предусмотрительностью: ему нужен был человек, который мог бы в эту минуту вскрыть конверт с цветочками, вот он и нашел себе подругу дней суровых.)

Телефон в Москве тотчас ответил, и когда Алла Константиновна, представившись в самой короткой форме: «Здравствуйте! Простите, пожалуйста, вас беспокоит Дергачева Алла Константиновна из Магадана», словно кому-то были нужны ее имя, отчество и фамилия, изложила суть, ей велели никуда больше не звонить и побыть в квартире до приезда «скорой помощи» и милиции.

— И последнее, — сказал человек на том конце провода, — ключ от квартиры Сергея Захаровича отдадите товарищу, который подойдет к вам и спросит: «В Магадане всегда так холодно?» Понятно?

— Да, — сказала Алла Константиновна, — только у нас еще не холодно совсем, и пятнадцати градусов нет.

— Это неважно, — ответили в Москве.

Еще раз (и последний) они (Алла Константиновна, Нина, Софьюшка за ними увязалась, и ее тоже пустили) переступили порог жилища Лампиона, когда все уже было закончено — он лежал, убранный, в гробу, в обычном штатском костюме (награды его, естественно, тут никто раскладывать не стал).

— Прощайтесь! — сказал распорядитель — тоже в штатском, с траурной повязкой на рукаве. — Не тяните время.

Офицер, наверное. Еще несколько таких же подтянутых людей в штатском находились в квартире и на лестнице, а у подъезда, около двух громадных военных грузовиков, курили в кулак, чтобы не заметили, спешившиеся солдатики. Наверное, так и должно быть, чтобы Лампиона хоронили военные. Ну а то, что без артиллерийского лафета, так это, наверное, потому, что неудобно на этой конструкции гроб столько километров до аэропорта везти.

Сергей Захарович лежал в гробу не то чтобы как живой или уснувший (это все банальные преувеличения), а как замерзший, застывший, может — затаившийся даже, спрятавшийся от всей этой суеты, мелькания фигур, хлопанья дверей…

— Дракон! — шепнула потом на лестнице Софьюшка, и Нина сразу поняла, о ком она.

Фантастика, конечно. Но можно предположить, что этого человека решили пока вывести из игры или сам он себя вывел по команде сверху, чтобы потом, когда это будет нужно, проснуться и приступить к исполнению».

А что? Все действительное — разумно, все разумное — действительно. Это та почва, по которой несется безжалостная лавина амазонок. На лавину он не кинется — затопчут. А если какую-нибудь отставшую схватит — так на то он и санитар, отставать, конечно, никому нельзя. Отставшая амазонка — это, простите, чепуха какая-то.

И снова — как бы анкета.