— Но ведь это мой отец.

— Ну и что? Я тебе уже все рассказала, что нужно.

— А что нужно? Когда я была совсем маленькой, ты говорила, что он уехал далеко-далеко. Потом сказала, что он давно умер. Я даже не знаю, кто он был по профессии, откуда родом. А может, он жив?

Алла Константиновна молчала. Казалось, что она так углубилась в чтение, что и не слышит ничего.

— Наверное, жив, — сказала она вдруг. — По крайней мере, три года назад был жив.

— И ты мне ничего не сказала?

— А зачем тебе, девушке, знать все эти пакости? Думаешь, тебе бы лучше жилось?

— Но ведь это мой отец.

— Что ты заладила — отец, отец! Этот человек был с другой женщиной даже в тот день, когда я тебя родила. Потом он сказал, что зашел к ней проститься, сказать, что между ними все кончено. И остался. Он мне еще записки носил в родильный дом, а я уже все знала — нянечка оказалась соседкой той женщины, к которой он ходил.

— А ты?

— А я принесла тебя домой, и, когда все ушли, я сказала, чтобы он немедленно убирался тоже, что если он задержится в Магадане хоть на три дня, я пойду в горком. Тогда с этим было строго, а он был на партийной работе, правда, на маленькой, но тем более не пощадили бы.

— Я думала, он полярник.

— А тебя в тот момент вдруг прохватил понос. И так я испугалась, что не заметила даже, как он ушел. И вспомнила о нем, кажется, только дня через два, когда собралась тебя первый раз купать, потому что одной это делать чрезвычайно неудобно. Да и боялась я, не знала, как к тебе подступиться.

— Ну а если бы нянька тогда ничего не сказала?

— Не знаю. А может, это так и надо — ребенка родили и расстались? Меньше вранья, по крайней мере. Конечно, одной очень трудно, но пусть будут алименты, пусть государство больше помогает. А счастливых семей я не видала.

— Деньги он присылал?

— Сначала присылал, но я все отправляла назад.

— А как же дальше, мам? Неужели ты больше никого не любила?

— А зачем? У меня была ты. Разве этого мало?

— Но ведь это — все?

— Всего никогда не бывает, доченька. Есть любовь — нет детей. Есть дети — нет квартиры. Есть квартира — ссоры в семье. И так до бесконечности. Надо довольствоваться тем, что есть.

— И что же тогда счастье?

— У кого как. Для меня это — чтобы ты всегда была здорова. Для Лидии Ивановны — чтобы муж не пил. Гнедкиной — квартира нужна.

…— Мам, но это все какие-то осколочки…

— А я тебе и говорю, что всего никогда не бывает. Может быть, это далее и не нужно? Когда ты здорова, когда у тебя хорошее настроение, мне все равно, где мы живем — там ли, в Школьном, или здесь, на Портовой, или в пятикомнатной квартире в Москве, хотя у нас там никогда ничего не было. Мне все равно — десять тысяч рублей у нас с тобой на сберкнижке или только десять рублей в кошельке. Все равно — цыкнет на меня завтра Светлана Федоровна или улыбкой одарит. Понимаешь, даже маленький кусочек счастья может стать фундаментом, на котором человек построит всю свою жизнь. И будет счастлив, потому что построил свою жизнь на реальном счастье, а не на вранье.

— А тебе никогда не хотелось, чтобы отец вернулся?

— Вернулся? Нет. А вот когда ты вылезала из какой-нибудь особенно вредной болезни, из стоматита, например, — помнишь, какой у тебя был жуткий стоматит в три года? Хотя откуда ты помнишь…

— Ты рассказывала.

— Да, вот когда с тобой происходило что-то особенно хорошее, когда ты выздоравливала, золотую медаль получила, в университет поступила, мне очень хотелось, чтобы — как бы это сказать? — все видели, какая ты хорошая. И чтобы отец тебя видел. И чтобы где-то недалеко от тебя и я стояла. И больше мне ничего не надо.

— Ух какая ты эгоистка, мам!

— Что поделаешь! А ты за это иди ставь чайник.

Поздно вечером, когда они, еще почитав, укладывались и Алла Константиновна поднялась в постели и потянулась над приставленной к кровати лампой, чтобы погасить ее, Нина увидела на миг очертания старого, увядающего тела, и острая жалость к матери уколола ее. «Какая же я свинья, — подумала она. — Что я делаю? Как живу?»

— Мам, — спросила она минут десять спустя, — а почему эта нянька оказалась такой жестокой? Разве она не понимала, что нельзя тебе это говорить?

— Не знаю. Я тоже думала об этом. Может, они с той женщиной враждовали и она решила ей отомстить. А может, это женская солидарность. Может, какой-то мужчина обидел ее и она решила мстить им всем. Так тоже бывает.

— Но ты-то здесь при чем?

— Она меня защищала. Как же ты этого не понимаешь? А может, это тот случай, когда человек строит спою жизнь на собственном несчастье. И тогда он становится опасным для всех. Спи, поздно уже.

Значит, человек, построивший свою жизнь на крупинке счастья, — счастливец и благо для окружающих, а тот, кто строит ее хоть на здоровенной глыбе несчастья, — страдалец и язва — такая вот философия. Что-то в ней есть, наверное. Можно подумать. И один вывод уже напрашивается: свое счастье надо искать — хоть какое-нибудь, не полное не абсолютное, но хоть в чем-то и на сколько-то. Поищем.

А с отцом так и осталось все неясным. Маме он явлением счастья не кажется и не казался. Так-то вот, товарищи самцы, фокусники жизни, артисты жестки, пираты слова. Вот что думает о вас обо всех пожилая, неглупая еще женщина. Или это, может, только от тщательно сберегаемого несчастья? И чего тогда стоит вся эта концепция — что и на чем строить, к чему стремиться? Стоит ли она хоть чего-то? И как проверить? Это ведь не тесто — раз так поставишь, раз иначе.

Надо маме утром сказать, чтобы в субботу пирог с рыбой испекла. С палтусом у нее хорошо получается.

Все хорошо, только денег мало платят — младший библиотекарь без надбавок. Да, конечно, в их семье деньги никогда не были культом (однако просто так разбрасывать пятерки, дарить их оригинальничающим дурачкам, чтобы те жгли и называли это безобразие искусством, такого и ее душа принять не могла, тем более что в итоге-то она, Нина, осталась ему должна пять рублей и, значит, он за эти деньги вправе от нее что-то потребовать, а это уж и вовсе чепуха с каким-то гнусным и грязным намеком), не собирали их и не тряслись над ними. Да и на еду вполне хватает, и купить понравившуюся книгу всегда можно (пока она в библиотеку придет да пока ее обработают — месяца два пройдет как минимум). Однако, пряча в кошелек легенькую эту горсточку купюр (чаще всего почему-то пятерками — чтобы с Витей, что ли, удобнее было расплачиваться?), невольно думаешь: и это все? И противная, искусительная мысль: а дальше ведь немногим больше будет, после окончания университета. Ну надбавки за стаж работы прибавятся, а сам-то оклад и у специалиста-филолога с высшим образованием немногим больше будет. Потому что куда он, этот специалист, впитавший в себя премудрость литератур всех времен и народов, пойдет? Да вот сюда, в библиотеку, или в школу, как Софьюшка, а в школе тоже немного платят, если, конечно, не нагружаться часами как верблюд. Это когда реально смотришь на вещи, потому что всякие там аспирантуры с последующими учеными степенями, научными институтами и академиями — это ведь труднодостижимое или недостижимое вовсе, соблазн души, предел мечтаний. А часто ли они исполняются?

А отсюда следует и вовсе крамольная мысль: если за всю эту премудрость так мало платят, значит, она столько и стоит? То есть, может быть, стоит она и бесконечно больше, может, она и вовсе бесценна, как та эстетическая эмоция, что ни съесть, ни выпить, ни поцеловать, но пусть она и остается только эмоцией, платонической любовью, а профессию себе нужно выбирать совсем в другой сфере (не может же любовь быть профессией, это, извините, проституцией называется, а весталки ныне ни в одном учреждении не предусмотрены штатными расписаниями), выбирать профессию из группы «А», так сказать, где и материальное вознаграждение соответствующее. Значит, восстанавливаться в университете нужно на совсем другой факультет — пожалуй, лучше всего на экономический, чтоб попасть в эту группу «А». Или даже поступать в какой-нибудь откровенно технический вуз.