Есть, наверное, и пятая реальность — болезнь, в том числе и болезнь психическая, когда человек опять-таки видит мир необычным — из-за своего состояния. А может быть, есть и шестая реальность — это состояние пьяного человека, особое, как и во всех других случаях, Состояние его души.

Вот теперь уже все, кажется. Всего шесть реальностей получилось. Из них только одна — собственно жизнь, а пять остальных — лишь временные состояния тела и души. Значит, и любовь проходит.

Но вот ведь что из этого получается — душа существует! Потому что без нее, без допущения ее существования, ни одна из этих временных реальностей не имеет смысла и не могла бы существовать. Не было бы никакой потребности в этой новой реальности — жил бы человек потихоньку, пил бы кефир, ел булочки, ходил на работу. Не было бы искусства (что оно, как не потребность души), не было бы любви и пьянства. И можно представить, что душе тесно в одних и тех же обстоятельствах, хиреет она в обыденности — душа обязана трудиться и день и ночь не отходя ни шагу прочь… какое низкое коварство! — и вот тогда все это возникает.

Ну что такое, позвольте, душа?

В Красноярске Нина вспомнила, что забыла дать телеграмму домой. Она представила, как мама, вернувшись с работы, развернет светленький бланк, как запрыгает ее взгляд по неровным строчкам: «ПОЛУЧИЛА ОТПУСК… ВЫЛЕТЕЛА ДВАДЦАТОГО РЕЙСОМ… НЕ ВОЛНУЙСЯ ВСЕ ПОРЯДКЕ…», и стало ей так противно и страшно, что хоть вешайся тут, в продушенной освежителем уборной, за багажным отделением.

В Магадане мело. Самолет садился в жуткую манную кашу, и земли под крылом не было видно до самой последней секунды. Может быть, поэтому сел он неровно — сначала на правое шасси, потом, подпрыгнув и вильнув в сторону, на левое, а потом уже опустил нос и, взревев, начал притормаживать. Застучали, падая, спинки свободных кресел, на секунду или две стал ощутимым ремень на животе, но вот погасла инерция, самолет побежал спокойнее, медленнее, разворачиваясь и подруливая к стоянке, он уже подгонял себя турбинками то с одной, то с другой стороны, пока не встал, качнувшись, на тормоз, не взревел в последний раз. Все, прилетели.

Вспоминая потом это время — полгода, прожитые в Магадане, невеселое свое возвращение и длинную череду безликих дней, Нина думала о том, что все определилось вот в эти первые минуты на магаданской земле, что и эта — неровная посадка, и резкое торможение, и плавная пробежка с несколькими несильными ускорениями и спокойными поворотами были, вместе взятые, довольно точной моделью ее возвращения и жизни в Магадане. Вот так же она, словно ударившись о неодолимую преграду, затормозила, зажала, сдавила что-то в себе, это что-то замерло в ней, и покатилась она по дням и неделям — легко, без усилий, все менее и менее проявляя в этих днях самою себя, иногда даже пугаясь этого безликого существования, погружения в одиночество, про которое напрасно думают, что оно возвышает и обогащает, а там пустота, ничего нет, и думать ни о чем не хочется, и поговорить не с кем, и тогда выныривала, выпрыгивала, как тот «Ил» подрабатывал движками, чтобы добраться до указанной стоянки. Так кот она в целом и жила эти полгода — монахиня в водолазке.

Внешне это выглядело так. Телеграмму из Красноярска Нина не отправила — побоялась, позвонила домой уже в Магадане из аэропорта, был одиннадцатый час вечера, мама, наверное, читала.

— Я сейчас, — сказала Нина, — сейчас приеду и все объясню.

Наверное, так было лучше, потому что, услышав ее — и не откуда-то, а совсем рядом — Алла Константиновна испугалась не так сильно, телеграмма ее, наверное, напугала бы больше. Дома, не вдаваясь в подробности, Нина рассказала, что поругалась с подругами по комнате и возвращаться не хочет. В деканат она через неделю послала заявление с просьбой предоставить ей академический отпуск на один год в связи с плохим состоянием здоровья и справку (справку достала все та же Софьюшка, растрепанная и взволнованная, встретившаяся Нине чуть не на следующий день после возвращения, поохавшая, поахавшая и подсказавшая этот ход). Из деканата ответили сухо и строго, что академический отпуск первокурсникам предоставляется только в исключительных случаях и только сдавшим первую сессию («Им нужно, чтобы ты под трамвай попала! — прокомментировала Софьюшка эту часть письма. — На меньшее они ни за что не согласятся!»), а раз нет ни того ни другого, студентка Дергачева Н. С. отчисляется за пропуск занятий без уважительных причин. Маме Нина сказала, что академический отпуск ей дали, и попросила ее устроить на какую-нибудь работу в библиотеку. Место нашлось. Нина надела водолазку — они еще только входили в моду, эта была куплена с рук около комиссионного на улице Герцена, строгий сарафан, прикрывающий колени — мини ее не устраивало, так как коленок своих она стеснялась по-прежнему, — и стала работать на абонементе (в 54-м году, после образования области, библиотеку превратили из городской в областную).

И пошла эта работа с выходными по скользящему графику, чтобы никому не обидно было. Книговыдача, анализ читательских формуляров, борьба с задолжниками, фронтальные уборки в санитарные дни. Хорошо еще, что библиотека по-прежнему размещалась в театре, тесном помещении, и на абонементе не было свободного доступа к книгам — не нужно было следить. Но книги все равно пропадали — без этого ни одна библиотека не обходится.

К тому же в те дни, когда работали на абонементе по двое, можно было в рабочее время и почитать. И попросить можно было что-нибудь из ценного фонда — такое, что на дом даже своим ни за что не дадут, а так чтобы вечером вернуть — пожалуйста. Вполне прекрасная жизнь. Правда, мама наложила одно ограничение — запретила по утрам бегать в парк:

— Весь город знает, что у тебя академический отпуск по болезни, — и нечего глаза мозолить.

— Но у меня же нервное расстройство, так в справке написано!

— Не будешь же ты каждому справку показывать.

От зарядки в парке пришлось отказаться, но еще оставалась стрельба — маленький полуофициальный тир во Дворце культуры профсоюзов (его придумал архитектор С., осуществлявший привязку проекта, сам большой любитель этого спорта), просто коридор в подвале с тренером-общественником в лице того же архитектора С. и группой любительниц (мужчины почему-то в этой секции не задерживались, хотя и появлялись время от времени).

Темный коридор со светящимся впереди стендом с мишенями, гулкие хлопки выстрелов, запах керосина и рев вентиляции — все вместе это создавало иллюзию чего-то необычного, какой-то фантастической ракеты, несущейся не то в космосе, не то под землей, но именно несущейся куда-то. Может быть, из-за этого ощущения движения, которого ей так сейчас не хватало, Нина и стала опять ходить в эту секцию. Однако ощущение это было столь непрочным и неполным, что причислить это свое состояние к перечню реальностей, составленному тогда в самолете, было невозможно.

К тому же и душа тут была вроде ни при чем. Правда, иногда Нина представляла, что там, на стенде, не черные яблочки, взятые в окружности, а лохматая голова Васи Гегина или вонючий абрис Алика Пронькина, и тогда ей казалось, что рука ее тверже держит спортивный пистолет и пуля обязательно попадет в десятку. Она чувствовала, как моментально напрягаются и застывают мышцы ног, деревенеет спина, и спешила нажать на курок, пока палец еще слушался, — та-тах!

— Опять сорвала, — ворчал архитектор С., наблюдая результат в стереотрубу. — Куда ты спешишь? Сколько раз говорить — плавно и спокойно! Опять за молоком пошла.

В свободные от секции вечера Нина обыкновенно шла к Софьюшке. Она жила все в том же доме на проспекте Ленина, выше центральной сберкассы, в той же густонаселенной квартире — в длинный коридор выходило комнат двадцать, в топ же крохотной комнатке, где умещались только тахта, трехногий столик и нелепый стеллаж с полками одна короче другой, Скудная Софьюшкина косметика пылилась на подоконнике. Кухонный столик с плиткой и посудой стоял за дверью в коридоре. В общем, коммунальный рай в самом розовом варианте.