Но и мамочка, черт ее побери, хороша! Ведь все она, своими руками подстроила. И молчит теперь, ждет, наверное, что из этого выйдет. Ну, Нина ей напишет — все напишет, во всех деталях, только оглядится немного. Наладим такой взаимный обмен информацией: мамочка ей про сверкающего Лампиона (может, и карточку когда-нибудь пришлет, чтобы постепенно к встрече готовиться), а она мамочке про… (но тут, пожалуй, лучше без карточки обойтись, можно Аллу Константиновну, в конце концов, и пожалеть, несомненно, она ведь как лучше хотела, ну не так вышло, как задумала, ну перестаралась мамочка в своей щедрости, так ведь не со зла же, и пожилая она уже женщина к тому же, нужно и это принимать во внимание. Нина могла бы и сама кое-что сообразить, прежде чем на всю эту мишуру кидаться, а если бы сообразила, то и не кинулась, наверное, так что саму себя нужно в первую очередь винить, а не Аллу Константиновну).

В ту ночь у кого-то из соседей долго плакал ребенок. Заболел, наверное, потому что раньше никогда не плакал, или на даче были. И даже не поймешь где: то ли вот здесь за стеной, у которой стоит тахта, то ли наверху — в блочных домах со всех сторон слышимость отличная, даже с нижнего этажа звук проникает. И никуда от этого плача не скроешься, не убежишь, вроде и не касается он ее, но мучителен, как зубная боль.

Когда малыш затихал на мгновение, явственно слышался голос мужчины, его укачивающего, наверное: родила царица в ночь не то сына, не то дочь… Слов, конечно, разобрать было нельзя, но размер, ритм мычания, был примерно такой. Потом в царской семье возникла какая-то перебранка, царь-отец крикнул что-то, раздосадованный или уставший, мама, которая до того, конечно, дремала, что-то ему раздраженно ответила: «А почему все я? Я и так с ним целыми днями верчусь. Теперь ты походи!» И опять: родила царица в ночь не то сына, не то дочь. Но это глухо, как на контрабасе, и голос младенца как сверлом — взз, взз! — поверх контрабаса. Плохо ему, наверное, бедненькому.

Был бы сейчас хоть какой-нибудь проигрыватель. Нина тихонько его включила, спряталась бы таким образом от этого плача, а потом, когда нервы успокоятся, можно было бы и уснуть. Ну и вид у нее будет завтра, если она всю ночь так, с этой зубной болью, промается. А что делать?

А очень просто. Завтра она этот проигрыватель и купит. И хоть пару пластинок. Дико ведь так жить — ни телевизора, ни проигрывателя, как в склепе сидишь.

Она нетала и взяла со стола голубой конверт, который оставил на прощание Лев Моисеевич, — на обзаведение, как он выразился. Сколько тут? Две бумажки по двадцать пять. Стыдно. Если честно говорить, то чуть-чуть, самую малость, но гораздо сильнее удовлетворение, переходящее в удивление: ничего себе, пятьдесят рублей, половина обычной месячной дотации, получаемой от Аллы Константиновны. И интерес, гаденький, конечно, расчетливый, но довольно острый: это что — плата за визит, всегда так будет? или единовременное подношение — на обзаведение, как он сказал?

Но так или иначе, а проигрыватель она купит завтра обязательно. Надо прикинуть, где это лучше сделать. До Маяковской от Манежа далеко, до Пассажа на Петровке тоже порядочно, лучше, наверное, в Военторг сходить. Там и пластинки продаются. Нужно все так рассчитать, чтобы еще рублей пять на такси осталось, — не будешь же с этой коробкой по всем пересадкам таскаться.

Значит, проигрыватель у нее будет, плохонький, наверное, самый дешевый, но пусть пока хоть такой. Это потом, в том далеком, но тем не менее вполне представляемом будущем у нее будет не только тот, уже много раз виденный служебный кабинет, но и пусть небольшая (одной двухкомнатную не дадут), но удобная квартира — тоже со стенкой, но не строгой, деловой, как в кабинете, а домашней, со всякими там причудами и стекляшками, с телевизором и очень-очень хорошим проигрывателем. И не проигрывателем даже, а целой системой, они начали теперь появляться, видела их Нина мельком, потому что пока, в яростных походах но магазинам, не это ее занимало, но все-таки обратила и на эту новинку внимание. А лет, скажем, через пять, когда такая система реально понадобится, они еще в двадцать раз лучше будут — прогресс стремительными прыжками несется.

Но и сейчас хоть какой-нибудь, но приличный, конечно, телевизор купить надо. Но дорого. А если взять напрокат? Это выход, но ей не дадут — у нее прописка временная, да еще в общежитии, так в печати и значится: «Дом студентов». Кто же в этот дом даст телевизор? А если Льва Моисеевича попросить, чтобы на свой паспорт взял? Неудобно, он это как вымогательство может расценить: мол, просит взять напрокат, а сама, конечно, о собственном телевизоре мечтает, но не много ли вы, голубушка, хотите? Да не нужен ей сейчас собственный, рано еще таким громоздким имуществом обзаводиться, — уйдет она с этой квартиры, куда с ним деваться? А ведь уйти рано или поздно все равно придется. Ну поэтому и поставить вопрос совершенно твердо, чтобы никаких лишних подозрений у него не возникало:

— Не могли бы вы взять мне в прокатном пункте телевизор? Только не думайте, что я вас прошу мне новый купить. Я бы и сама могла это сделать.

Ну последнее, допустим, чистейшее хвастовство, но иногда и пыль в глаза пустить не мешает. Кстати, вот эти пятьдесят рублей — это тоже засорение органов зрения, с его стороны, разумеется, — дотация на обзаведение или реальная плата за услугу?

На другой день, пропустив один час не самой интересной лекции, Нина разыскала Антошкину. А для этого пришлось разобраться в их расписании, где то и дело следовало «ч/н» и «ч/2н» с разными номерами аудиторий, что следовало перевести на нормальный язык как «через неделю» и «через две недели», а потом еще блуждать по извилистым лабиринтам их этажа, состоящего из крохотных, как чуланы, комнаток с низкими потолками и каким-то совсем другим запахом — так, значит, ее некогда любимая наука пахнет, не поймешь даже сразу — чем. Или это — только сумма ароматов расфуфыренных девиц? Так, наверное, и есть.

Реальность существования Антошкиной, несмотря на несколько уже состоявшихся свиданий, все еще не представлялась стопроцентной, а когда невдалеке, не узнавая ее, промелькнула, прокатилась, как колобок, еще более округлившаяся Лобзикова — спит, наверное, много вдали от родительского глаза, будь Нина с ними рядом, уж этого котенка бы она вышколила, бегала бы с ней Оля по утрам как миленькая и не стала бы такой толстушкой, но когда Нина увидела их обеих, что-то такое с ней сделалось, замерло все, хотя, казалось бы, чего тут волноваться. Хорошо еще, что Антошкина ее тоже заметила, двинулась ей навстречу, а то неизвестно, сколько бы тут Нина еще так простояла.

— Привет, — сказала Зина, — ты куда пропала? Я уже и на Стромынку ездила, а там твоя коечка пустая стоит.

Стромынка, коечка… Просили ее эти слова произносить? Не могла как-нибудь без них обойтись? Или не помнит уже ничего?

— Да я у приятельницы пока живу, — начала врать Нина, — у нее мама болеет.

Интересно, почему в этих ситуациях всегда в первую очередь мамам достается? Рудимент затянувшегося детства: как что-нибудь — сразу за маму хватаемся.

— Говори-говори, — не поверила ей Антошкина. — Ты еще скажи, что в больнице нянечкой работаешь.

А что, чем не версия? Некоторые ведь действительно так или похоже подрабатывают, может и она устроиться.

— Потом расскажу, — пообещала Нина, — сейчас некогда. Я и так из-за вас лекцию пропустила. Давай все-таки встретимся. Когда вас всех лучше застать?

— Да в любой вечер, — с ходу согласилась Антошкина. — Ну, может, не сегодня, сегодня всех уже не спросишь, расползтись по семинарам. Но ты позвони вечером на Горы, и мы договоримся. Телефон там, в твоей больнице, имеется?

Имеется. Договорились, значит.

— А это Оля, что ли, была? — спросила, перед тем как уйти, Нина.

— Где?

— Вот тут, когда я тебя увидела.

— Может, она. Ну позвони, ладно? Или я тебе?

Давать этот телефон Антошкиной не стоило. Мало ли, что и как может быть. Пока, по крайней мере, не стоит.