— Я сказала? — спросила Лизавета. — Кто умер?

— Антошкина, Лобзикова, Ханбекова…

— А, это с другого потока. Только я не слышала, чтобы они умирали.

— Как не слышала? Таня говорит, что ты ей об этом сказала. Я училась с ними вместе, ведь сначала я к вам поступила.

— Да нет, — сказала Лизавета, — это какая-то ерунда. Ханбекову только после первого курса исключили за неуспеваемость. А еще кто там был?

— Пугачева, Микутис.

— Я их перед самыми экзаменами видела. Антошкину в начале года старостой потока сделали. Так что живы они все. Была у них какая-то история перед тем Новым годом, сейчас я уже точно не помню. Кажется, воровка у них какая-то оказалась.

Воровка? Это слово Нину как ударило — воровка! Это она, получается, воровка? Так они ее представили. Ну да, нужно же было объяснить, куда вдруг она, Нина Дергачева, девалась, почему, даже не дождавшись сессии, сбежала. Да она воровка, чего о ней спрашивать? Случаев воровства в общежитии было предостаточно, даже удобно было все на нее свалить.

Марики-Гарики там, впереди, вместе с Татьяной заливались. Солнце светило, земля не шаталась. Никто, кажется, и не заметил, что все рухнуло. Только эта крыса Лизавета (недаром она, Нина, это имя ненавидела) уставилась на нее:

— Ты что?

— А ты что? — спросила Нина. — Думаешь, воровку поймала? Ловко вы все это с Татьяной разыграли — ах, девочки, ах, отравились. Вам надо было, чтобы я призналась, что с ними в одной комнате жила. Да, жила, ну и что?

— Чего ты кричишь? — спокойно и потому противно спросила Лизавета. — Я ей ни про каких девочек не говорила.

Не говорила! Кто же — Татьяна сама это придумала? Но что теперь об этом? Теперь это уже все равно. И ведь не докажешь ничего, бей себя в грудь, по земле катайся, на коленях перед Татьяной стой: «Не виновата я!» — не поверят. «А, — скажут, — это та самая, которая воровка и сбежала, когда ее разоблачили? Понятно, почему она на другой факультет поступила». Если бы хоть эти заразы во главе с Антошкиной были здесь! Собрать бы их и спросить: «Ну-ка, девочки, что я у вас украла?» Так ведь их нет, каникулы, никого сейчас не найдешь. И что же делать?

А я видел одно что вы Джиоконда которую надо украсть и украли

«Ну что же, пускай я воровка, а раз так, то и украсть что-то не грех. Только что? Не занавески же с окон срывать. Ну хоть Ремизова, тем более что не прочитала, а когда он теперь в руки попадется. Анну Андреевну трогать не будем, это уж и вовсе кощунство — Ахматову, гордую и своевольную, воровать. Пускай им остается… Ну вот и все, наверное».

Анна Павловна даже не заметила, что она собралась и вышла с сумкой, — сидела на веранде, задумавшись. Берта Лазаревна только спросила:

— Вы, Ниночка, уходите? А как же ужинать?

А как-нибудь. Без меня ужинайте. А я с голода не умру. До свидания.

Теперь куда? Ну ясно — на электричку. А в Москве? В общежитие нельзя — пустят, конечно, у нее и пропуск есть и студенческий билет, но там сейчас все абитуриентами забито, никто ей там сейчас ни кровати, ни белья не даст. На полу спать прикажете? В Магадан лететь? Но на билет не хватит (у нее всего около сотни от летней стипендии (за два месяца) осталось. Попросить у мамы дотацию? Она, конечно, телеграфом пошлет, завтра уже получить можно будет. Но почему-то не хочется сейчас в Магадан. То ли потому, что опять ведь с побитой мордочкой придется возвращаться — пусть не так, как прошлой зимой, не выгнанной, без сожженных кораблей, но все-таки — со скандалом, хотя и не разразившимся. А там еще этот старец. Может быть, он тихий и приятный дядечка, может, он умница и блистательный лампион, тогда дай ему бог здоровья и не рассыпаться подольше, но… ведь рухнуло все там, в Магадане, после его появления, нет уже там у Нины ни ее комнаты (хотя он, может, и у себя живет), ни ее улицы, ничего из ее имущества в целости не осталось, руины одни. Но, конечно, она все там восстановит, отстроит заново (можно прибегнуть к консультациям архитектора С., раз что-то возводить придется), не может один человек, даже если он самый могущественный негодяй, отнять у нее Магадан и окрестности, не на такую нарвался, амазонки не сдаются. Но это потом — и строительство, и битвы, а сейчас на это нет сил. Нет сил от этих руин лететь к другим. Сейчас нужно что-то прочное.

Поищем прочное. Дать мамочке телеграмму: «СРОЧНО СООБЩИ АДРЕС ОТЦА». Положим, что сейчас, после появления Лампиона, она расщедрится, перешагнет закостеневшую неприязнь и скажет, если сама знает, конечно. Но может и не знать — зачем ей этот адрес, если все двадцать лет назад было разорвано? Но если даже и знает и скажет, то Нине-то что этот адрес? Ну живет по нему какой-то дядя, ну придет она к нему, ну скажет: «Здравствуйте, я ваша дочь!» …А дальше? Где же тут (там) прочное? К этому опять-таки прибегнуть можно, если все у тебя прекрасно и замечательно и можно, с жиру бесясь, в пустые авантюры кидаться — здравствуйте, я ваша дочь! Но не сейчас ведь.

Аэровокзал. Тот милый улыбчивый грузин. Вокзал несгораемый ящик разлук моих встреч и разлук (Пастернак). Вот бы и достать оттуда этого замечательного человека — и будет опять одна сигарета на двоих, липкие стаканы с шампанским… Но ведь глупо мечтать о том, что он таи ее так и дожидается полтора года, московский сумасшедший грузинского разлива, который караулит там всех униженных и оскорбленных, соблазненных и покинутых, а самых слабых и безродных переправляет в спецпансионат под Тбилиси, где они отдыхают и набираются сил под присмотром его сердобольной мамочки. Глупо, глупо… Но ведь обогрели и ободрили, спасли, можно сказать, голодного Эренбурга с женой Любой Козинцевой, оказавшихся в Тифлисе (так тогда назывался Тбилиси) в начале двадцатых годов, два великодушных грузина Табидзе и Яшвили (см. Эренбург, «Люди, годы, жизнь»). Конечно, Нина не Эренбург, но тогда ведь и Эренбурга не было, был худой, лохматый Илья, которого кто-то из них (Табидзе, кажется) видел до того мельком в Париже. А сами хозяева к тому же нищими были в этом благословенном Тифлисе, но ведь спасли… Может, и тот горвокзальный грузин Гиви вовсе не инженер и не научный работник, а чудак-поэт, наследник тех блистательных импровизаторов гостеприимства? Может быть, все может быть. Но прочным этот вариант в любом случае не назовешь. Поэтому — дальше.

А что дальше? Мамы нет, папы нет, Гиви нет. Кто остался? Бубенцов Валентин Федорович. Как же она о нем сразу не вспомнила! Ведь может быть, что он сейчас на факультете, не в отпуске. Ну конечно не сию минуту — вечер уже, он домой ушел. Но, значит, завтра его можно будет на факультете застать, а уж он ей и место в общежитии выхлопочет, ему это, наверное, не трудно будет. И тогда вся проблема — только до утра, где-нибудь просидеть, а это и на вокзале можно, деньги у нее есть, буфет работает.

Нина устроилась в кресле в зале ожидания, сумку подпихнула под ноги — все хорошо и замечательно, можно даже читать, света вполне достаточно. Ну, что поведает нам «Лимонарь», он же «Луг духовный», повествование по апокрифам, цена 60 копеек (интересно, что это значило в 1907 году, шестьдесят с лишним лет назад — всего-то, а ведь целая эпоха прошла-проехала с тех пор). «О безумiи Иродiадиномъ, какъ на землѣ зародился вихорь» (как они только в этих и не путались? путались, наверное).

«Ударила крыльями бѣлогрудая райская птица, пробудила ангеловъ.

Спохватились ангелы, полетѣли печальные на четыре стороны, на всѣ семьдесятъ двѣ страны понесли вѣсть.

Бѣлые цвѣты!

Въ этотъ вечеръ — святой вечерь Христосъ на землѣ родился, возсiялъ нощному мipy миръ и свѣтъ.

Бѣлые цвѣты!»

Все это хорошо и красиво, хотя и предельно старомодно, а потому и чуточку смешно, несмотря на всю торжественность. Но ведь получается что? Что она коронка. Книга-то Канторов, от которых она убежала. Как ее теперь отдать? Не отдавать вообще? Но ведь книга не 60 копеек стоит, а бог знает сколько — рублей, наверное, двадцать, если не больше (штампа и цены букинистического магазина нет — обложка явно самодельная, из серебряной парчи, а должна быть, как написано на титуле, в исполнении Добужинского, книга куплена, наверное, с рук). Хватятся они этой книги, если уже не хватились, и что подумают? Воровка! То есть они так уже и думают, а это только подтверждение будет: ну да, она воровка, она и взяла. И что туг скажешь, если действительно взяла? Значит, отдать немедленно. Только бы Лев Моисеевич дома был, не поехал бы сегодня в Кратово, только бы с ним не разминуться, а то выйдет, что она здесь, а он — там.