Но кавалькада прокатилась, промчалась, исчезая на последней верхней ступеньке, словно скрываясь за невидимым занавесом, — и было так, что вот пропала лошадиная морда, вот исчезли вытянутые руки девицы с луком, вот нет и ее, а вслед за ней и конский круп исчезает; когда пронеслось это воинство, она наконец оторвала взгляд от лестницы и всмотрелась в человека, который уже давно, когда амазонки еще только помчались сюда, стоял и смотрел на нее из-под арки, выходящей на балкон.

— Валентин Федорович, это вы? — спросила она, узнав в сутулой, с длинными опущенными руками («на Гегина-то как похож!») фигуре Бубенцова. — Что вы тут делаете?

— Смотрю, — сказал Бубенцов, не двигаясь с места, — а ты зачем пришла? Соскучилась?

— Да на Стромынке нет никого.

— Ну пойдем, будешь со мной писать отчет о вашем курсе. Только без глупостей, ладно?

— А вы сейчас никого не видели?

— Где?

— Вон там, на лестнице.

— Не видел.

— И не слышали ничего?

Бубенцов закурил, поискал, куда бросить спичку, потом подошел к ней, стал рядом около перил.

— У вас сейчас там холодно, наверное. Ты ведь из Магадана?

— Ничего, жить можно.

— Далеко, — согласился Бубенцов, словно Нина с ним спорила. — Ты бы в кино сходила. В «Метрополе» три зала. В каком-нибудь да есть что-нибудь.

— Знаю, — сказала Нина, — сейчас пойду.

— Ну и хорошо. А мне еще про вас писать и писать, двоечницы несчастные.

— У меня одна четверка.

— У других хватает. А кому ты там махала? Ты не одна, что ли, пришла?

— Одна.

— А махала кому?

— Они двоек не получают.

— А фамилии как?

— Сверху не разглядишь. Только волосы и плечи. И, простите, без одежды.

Бубенцов курил сигарету с фильтром и еще по старой, наверное, привычке вставлял ее в наборный мундштук — сооружение получалось громоздкое, и когда он вынимал мундштук изо рта, походило на то, словно он водил по воздуху длинной дымящейся указкой.

— Объясни мне, — сказал Валентин Федорович, — видишь, мы сейчас одни. Отчего вы все, молодые, беситесь? Чего вам не хватает?

— Новых реальностей.

— А эта вас не устраивает?

— Почему? Устраивает. Но одной мало. Нужны еще сон, искусство, болезнь. И алкоголь тоже, хотя вы меня сейчас за это будете ругать.

— Но ведь все спят, все книжки читают, да? И выпивают, бывает. Хотя у нас с этим делом лучше, чем юристов, правда? Но ведь все это так, отвлечение. А главное-то все-таки не это.

— Нет, — сказала Нина, — и это тоже. Иначе с ума от скуки сойдешь. Не человек, а робот.

— Петух вас в одно место не клевал, — сказал с сожалением Валентин Федорович. — Это хорошо, конечно. Но с жиру ведь вы беситесь. Ты это понимаешь?

— Но ведь и это хорошо — что с жиру, Валентин Федорович. Ведь все для того и было, чтобы не только нищета и разруха или фашисты кругом, а чтобы жить во всех этих формах и реальностях.

— А ты случаем не того, не сдвинешься?

— Нет, — сказала Нина, — я умею.

— Тогда хоть не пей. Тебе знаешь сколько жить?

— Знаю, я не пью. У нас мало кто пьет.

— На первом курсе мало, а дальше — больше.

— Нет, — сказала Нина, — амазонки не пьют. Иначе они дисквалифицируются.

— Крылатые?

— Да, только это фигурально. А вообще-то они на конях, верхом. Понимаете?

— Это которые мужчин когда-то завоевывали, грабили и жгли все кругом?

— Да, только не когда-то, а сейчас. И дальше больше будет.

— Нет, — сказал Валентин Федорович, — мне это в отчет не годится. Там и так столько ваших грехов, что хоть сейчас заведение закрывай.

— Это не грех, — сказала Нина, — это закон развития — наше время идет, понимаете? И скоро вообще все нашим будет!

— Матриархат установите?

— Что-то вроде. Только название будет другое, это какое-то неприличное.

— А нагишом скакать хорошо?

— Хорошо, — призналась Нина, — только вы этого не поймете.

— Ну а дети? — спросил вдруг Бубенцов. — Дети-то у вас все-таки будут?

— Наверное. Только не у всех. У нас другая социальная организация установится: эти воюют, эти работают, эти рожают. Или, может быть, по очереди.

— Как в муравейнике?

— Совсем не так. Просто женщина — более высокий, универсальный, что ли, тип. Может быть, единственная наша слабость в том, что слабостей у нас нет. Но это еще не все понимают.

— Универсальный?

— Да, если не использовать ее для забивки свай.

— На физические работы вы рабов, наверное, покоренных мужчин поставите?

— Если механизмов хватать не будет. Но со временем роботы их и оттуда вытеснят.

— Дела! — протянул Бубенцов. Он пошел выкинуть окурок и тотчас вернулся, вставил новую сигарету в мундштук. — Но тогда, наверное, вам придется младенцев мужского пола сразу после рождения уничтожать?

— Какую-то часть, может быть, да. Но это только сейчас, а потом пол ребенка будет регулироваться.

— И что же — совсем мужчин не станет?

— Кроме небольшого количества, необходимого для воспроизводства. Ну, еще, может быть, какие-нибудь комнатные породы выведут — карликовые, например, будут бегать по комнатам с погремушками и бубнами, или совсем лохматые, как болонки, но тоже очень небольшие.

— Или как пудели? — спросил, попыхивая сигаретой, Бубенцов.

— Ага, их по утрам можно будет прогуливать. Ты, скажем, бежишь на стадион, а он рядом припрыгивает.

— Можно и соревнования между ними устраивать, — предложил Бубенцов. — Как тараканьи бега. Или прыжки какие-нибудь.

— Да, — сказала Нина, — но все остальные будут жить отдельно.

— Занятно, — сказал Бубенцов. — Только ты никому об этом не говори. А то с вами и вовсе сладу не будет.

— Но это все равно обнаружится. Зачем скрывать?

— А я думал, — сказал Бубенцов, — может, ты прыгнуть туда хочешь? Но почему? Сессию сдала хорошо, общественница, ни в чем плохом не замечена. Может, у тебя денег нет?

— Есть.

— Дома что-нибудь случилось? Может, родителям позвонить?

— Ну что вы, право, как нянька. Все у меня прекрасно. Вы лучше на себя посмотрите.

— Дерзишь.

— Я правду говорю. Ведь я вам все объяснила, а вы меня утешаете.

— Но что же ты тут-то стояла?

— Ну вот, опять двадцать пять. Я же вам про амазонок говорила. Они только что здесь были.

— Да? — спросил Бубенцов и тоже посмотрел на белевшую внизу лестницу.

— Да не сумасшедшая я! — крикнула Нина. — Что вы на меня так смотрите?

— Конечно, не сумасшедшая. Но ведь видишь, никого там нет.

— Конечно нет — промчались уже.

— Да, — грустно сказал Бубенцов, — это что-то новенькое. Двоечницы были и есть. Прогульщицы. Воровки, как ни стыдно в этом признаться. Драчуньи, пьяницы… Но амазонок еще не было. Может, ты правда в кино сходишь?

— Еще одно доказательство. Дайте сигарету.

— Вашего превосходства? — съехидничал Бубенцов, но сигарету дал.

Они постояли еще минут пять, покуривая, хотя Нина, конечно, не затягивалась, а только набирала в рот дым, и он расползался вокруг ее головы.

— Родители у тебя кто? — спросил Бубенцов.

— Мама в библиотеке работает.

— А отец?

— Не знаю. У амазонок родство по материнской линии считается.

— Прости, я забыл. Ладно, иди в кино. А я отчет про вас буду дописывать. Приходи еще, если скучно будет.

— До свидания, — сказала Нина. — Только вы про нас пока ничего не пишите. Скоро все сами узнают.

Внизу, у начала этой плавной белой лестницы, она задрала голову, чтобы увидеть, что Бубенцов все так и стоит и смотрит на нее. На фоне уже поблекшего купола у перил действительно виднелась его голова, плечи и рука с сигаретой, вставленной в мундштук, казавшийся отсюда, — снизу, дирижерской палочкой. И еще сверху на нее падал, колыхаясь в воздухе, легонький столбик пепла.

С Центрального телеграфа, до которого от факультета было пять минут хода, она дала телеграмму матери: «СРОЧНО СООБЩИ АДРЕС ОТЦА Я ЗНАЮ ОН МОСКВЕ ЖИВУ ХОРОШО». Почему-то она и правда была уверена в эту минуту, что отец где-то здесь, Может, сидит сейчас в этом зале или идет рядом по улице, в магазин «Сыр» через дорогу зашел, надо только знать, как он выглядит. Интересно, догадается мама сообщить его фамилию и имя-отчество или забудет, подумает, что она и так это знает.