Что же еще? Сослуживцы. Но тут пока все неясно, слишком много сразу вроде бы знакомых — иные тут чуть ли не с начала века, с раннего Нининого детства, работают, — но представших, когда Нина пришла к ним не как дочка Аллы Константиновны, а как самостоятельный человек, сотрудник, словно заново, и ничего в них теперь не поймешь. Ну и не надо. И так ясно, что фундаментов, постаментов и прочих оснований здесь не найдешь, — при всей любви к литературе, к книгам не будет Нина век слоняться между стеллажами и вести одна борьбу против всех (а как еще прикажете жить в женском коллективе?), хотя, конечно, внешне все было вполне благопристойно и Нина оставалась для пожилых сотрудниц все той же студенткой, как и десять лет назад, когда прибегала сюда из школы, ну а для тех, кто стал работать в библиотеке позже, она была студенткой уже с полным основанием — поступила ведь и даже проучилась несколько месяцев (только почему так мало? И что это у нее за болезнь такая? Эти вопросы тлели, как угольки будущей склоки).
В общем, с ними все пока неясно. С кем — ясно? Поэт Алик Пронькин пошел высоко в гору, сейчас он на каких-то командных должностях в молодежной печати. Раз или два мелькнули его стихи в периодике — библиотека ведь все получает, краеведы вылавливают. Но… «на воде следов не остается, даже если вилами писать», как справедливо было сказано кем-то и когда-то. Поэтому что о нем говорить?
Тихий Петя то ли всем назло, то ли открыв в себе неизвестные ранее запасы мужества, то ли убоявшись вступительных экзаменов в институт (но это едва ли — он хорошо учился), пошел в военное училище. Где-то один, тихонький, бедненький… Задним числом Нине жалко его. Но кто знал, что так получится? А теперь можно было бы ему письмо написать, взять адрес у родителей. Но что ему напишешь, кроме обычной банальщины? Вы служите, мы вас подождем? (Мы вас подождем говорили нам пажити мы вас подождем говорили леса). Что она — береза или осина — Петю ждать? Да и не собиралась она никогда за Петю замуж выходить. И ни за кого она пока не собирается. Так что же писать?
Надя Демкина, конкурентка и зануда, активистка УХО — ученического химического общества, тоже медалистка, справилась, конечно, с поставленной задачей и поступила на химфак в Казанский университет (Ну конечно в Казанский! Ведь оттуда вся отечественная химия вышла! Очень это важно, не правда ли? A могло быть лучше, если бы Она оттуда и не выходила вовсе. Был бы воздух чище, и вообще…). Блаженствует теперь в авторитетной вони и упоительном дыме. Далее на каникулы не прилетела — ей очень некогда, не может от науки оторваться. Будет потом вдалбливать сей предмет несчастным школьникам лет тридцать, пока не посинеет. С ней, конечно, тоже никаких контактов.
Кто же еще остается, кроме нескольких опостылевших за годы совместной учебы одноклассников, — одна только Катька Пылаева, двоечница-просветительница, но девка лихая и добрая. Пристроилась в какой-то конторе машинисткой, барахлишком импортным с первых зарплат разжилась — в общем, цветет девочка-Анютины глазки, так ее в классе прозвали за немыслимое сочетание цветов в роговице. Но — пьет! Это и первую же встречу стало ясно, когда около «Восхода» столкнулись и она потащила к себе домой. «Пойдем, — говорит, — поболтаем, только бормотушки сейчас захватим, чтобы разговорчик лучше бежал. Ты к ней — как?». «Век бы ее не видала!» — сказала Нина вполне чистосердечно, у нее этот напиток прочно связался с той панической историей совращения не то Пети, не то себя самой — лучше не вспоминать. «А зря, — сказала Катя, — самого цимеса не понимаешь». Цимес, кайф, балдеж — господи, откуда они только эти слова насобирали, с каких помоек? Ну, цимес — это, вероятно, из еврейского, какое-то старорежимное еще словечко. Балдеж — родное, доморощенное, хотя к новация, наверное, в словари еще не попало. А кайф — это уже из арабского через английский, оттуда, где наркотики, галлюцинации и полное блаженство в безумном состоянии. С ума они, что ли, посходили?
В кайфе, то бишь в балдеже, в балдежном состоянии, Катька была еще горячее и стремительнее, чем обычно, хотя и в трезвом виде инертностью не отличалась. Все рвалась позвонить своему «кадру», вытащить сюда, чтобы показать, и лучше не одного, а с приятелем каким-нибудь, чтобы и Нине скучно не было: «Поглядишь, какой парнище. С виду никогда не скажешь. Вроде неприступный дядечка, все на «вы», на «вы». «Екатерина Михайловна, вы машинистка от бога, только не торопитесь, пожалуйста». А в интиме такие номера откалывает, что и сказать нельзя, но интересно, в общем». Но кадр на телефонный звонок, к счастью, не откликнулся, а потом и Катька свалилась на ходу, как споткнулась, успокоилась наконец. Посидели, называется.
Вот и получается, что нет никого ближе и роднее Софьи Исааковны, любезной Софьюшки, умненькой и бестолковой (в практических делах), — готовая свежевыстиранная жилетка (для слез), касса взаимопомощи (для долгов без отдачи). Только что-то случилось с нею — словно кто-то испугал ее, выкупа потребовал или измены любимому делу, и она теперь все на дверь глядит со страхом и надеждой. Знаем мы, кто этот инкогнито — фокусник жизни, художник факта. Но неужели Софьюшка, умная и добрая, не видит, что он просто хлыщ и пижон, несчастненький дурачок, которому нужно кого-то унижать и третировать (вот словечко новомодное, употребляемое, однако, в совершенно неверном смысле — в значении «угнетать, терроризировать»), чтобы казаться самому себе серьезным и значительным? Но не слишком ли дорогой ценой он покупает величие, и кто ему дал право на эту сделку?
А с Соней о нем говорить бесполезно. Сама она как-то спросила Нину: «Ну как тебе мой Виктор?» — и уставилась на нее, а в глазах — тревога и радость. Как ей объяснишь, что он фокусник и садист, если она через твое плечо на дверь смотрит?
Это уже обратный счет начался. Вспомним тогда тир — осколочек № 2, и маму, ее любовь и требовательность, умные глаза и небольшие карманные деньги — крупинка № 1. Вот и все основания для построек. Небогатая пища для размышлений.
Но надо было и что-то решать — то есть оставить все как есть, ничего не делать и отдать следующие восемнадцать (примерно) лет на то, чтобы ежедневно и ежечасно повторять подвиг дорогой мамочки, умной Аллы Константиновны, несравненной ПМ, — но это исключено, это невозможно, она не сумеет, не справится, не удержится, — или (значит) сделать то, что надо. Раз надо — значит надо (но разве это не чудовищно — платить такую цену… За что, спрашивается? За высокую ярость мести — вот вам всем, прячьте головы под подушки, хотя сама ведь виновата, если правду говорить, трудно было, черт побери, встать и занять им очередь за этими паршивыми макаронами с сыром). Так за что же она будет платить? За упрямство, за гордыню несусветную, за наглость, если хотите. И уж вовсе не за наслаждение какое-то, потому что не было его вовсе в ту ночь, и не ночь даже, а какие-то пять минут, когда скрипела кровать и он над ней опускался и поднимался, а она все ждала, когда закончится эта гимнастика, потому что боялась, что Антошкина все-таки встанет, зажжет свет и устроит скандал или слабонервная Оля Лобзикова забьется в истерике и все равно скандал получится, и столкнула его, как только наступил перерыв, громадного урода, чемпиона Стромынки по жестке.
А теперь надо избавляться. И весь мир сошелся на этом, словно больше ничего нет вокруг — только она и это дело. А ведь надо еще и маме сказать — ну хотя бы для того, чтобы объяснить свое отсутствие на день или два. Не будешь ведь врать, что у Софьюшки ночуешь, — мама увидит, что ее на работе нет, — или в туристический поход пошла, на Нюкле загорала (это в феврале-то?). А что еще придумать? Уехали на соревнования в Оротукан? Там и тира, кажется, нет. Но маме-то все равно, она этого не знает.
Ну так поехали, что ли? Наверное, так и придется. Потому что сказать маме, что она идет на аборт, — это… Это неслыханно, чудовищно, это приобрести себе злейшего врага на всю оставшуюся жизнь вместо песчинки, камешка для фундамента, не поймет ведь ее умнейшая Алла Константиновна и проклянет с высоты своего целомудрия, своих чистоты и порядочности. И правильно, наверное, сделает — только как после этого жить дальше?
