— Ничего мне не нужно Шел бы ты правда погулять. Хмель из головы выйдет. Думаешь, я не вижу?

— Все ты видишь! — Виктор Степанович обозлился, потому что подумал, что его прием разгадан. — Ну, что ты видела?

— Чай еще будешь пить? Или убирать?

Еле выпроводила. И ушел Виктор Степанович почему-то невеселый. Может, чувствует чего? С Аркадием вот тоже непонятно получилось. Он дважды заходил без нее и видел Виктора, а Виктор об этом ни гу-гу. Не обратить внимания он не мог, потому что Веру Васильевну еще ни один незнакомый мужчина не спрашивал. Или такой пьяный был, что не запомнил, подумал, что приснилось? Или, наоборот, все запомнил и ищет теперь новых доказательств? Ждет, как дело дальше пойдет? Только это едва ли. Не такой человек Виктор Степанович, чтобы долго таиться, все бы ей уже давно выложил, сейчас бы сказал — он, когда выпьет, ничего удержать не может. Значит, не помнит. Но раньше у него никогда таких провалов в памяти не было, тем более два раза подряд. Конечно, шестой десяток, здоровье уже не то.

И вдруг стало ей так жаль Виктора, что хоть плачь. Ну с кем он тут останется? Кто за ним следить будет? Ведь он себе больше никого не найдет. И что это за судьба у человека — первая жена его бросила, вторая тоже убегает. За что же так бьет? Ведь не худший он из мужиков. Есть вон какие паразиты! И пережил он сколько! Другой бы совсем бичом сделался, а он нет — и дом у него, и на работе уважают. Что же она делает? Разве так можно?

А посоветоваться не с кем. С Тонькой нельзя, она ее, может, только теперь и стала уважать, когда узнала, что профессорша, каждый день теперь бегает, а то нос от нее воротила — деревня, мол, как будто сама из столицы приехала. А не понимает, что если человек больше ее на десять лет прожил — хоть где, пусть в той же Атке, или даже в гаком поселке, как Черное Озеро (там теперь, наверное, ничего и не осталось) — то он все равно больше про жизнь знает, потому что больше перечувствовал и передумал. А кино и на Атке можно смотреть, и книги там продают. Нет, советоваться с Тонькой нельзя, она этого не поймет, ей слава Антона Бельяминовича все затмила, она на такие вещи падкая.

С Анной Ивановной и подавно нельзя, у нее один разговор — о внучке, не будет она тебя слушать, сама говорить начнет, потом не отвяжешься.

Тетка бы здесь была! Она бы сказала, тем более что Антона Бельяминовича видела и спасти ее, Веру, хотела, с таким человеком в бой вступила. Обиделась, наверное, сильно. Как с ней теперь говорить? Пришлите лук?

А больше никого не остается. Один Виктор. Может, признаться ему во всем? Так и так, мол, нечистый попутал, были мысли, но теперь уже все прошло. А если прошло, то зачем волновать? У него на работе забот хватает, и здоровье уже не то, водка еще никому на пользу не шла. Да и от жены не всегда теплое слово услышать мог. А сегодня и вовсе выдворила, погнала мужика на улицу в мороз. Зачем, спрашивается?

Но Вера Васильевна все-таки вытащила чемоданы со своим добром. Открыла их на полу в большой комнате. И хотела выбрать что-нибудь для слуг, а сама совсем о другом думает.

О тех же слугах, например. Почему это она должна им подарки дарить? Она их даже в глаза не видала, может, такие оторви и брось, а им еще подарки? Да что это за люди такие, что в слуги нанимаются? Воспитание Веры Васильевны, ее опыт жизни, мировоззрение, наконец, решительно восставали против лакейства и, значит, против этой профессии. Ну цветовод — ладно, это дело хорошее, с красотой связано. А остальные слуги? Это же до чего упасть нужно, чтобы на такую работу согласиться? Может, у них другого выхода не было — возраст, а образования и квалификации нет? От бедности на это дело пошли? А подарки? Те самые, которые они Вере Васильевне подарили. От бедности хрустальную вазу за сто восемьдесят рублей дарить не будешь. И броши-подковы на дороге тоже не валяются. Значит, не очень они бедные, если могут такие вещи покупать. Неплохо, значит, зарабатывают на своем лакействе? Как же их уважать?

Тут и еще одно обстоятельство играло роль. Вере Васильевне было жалко отдавать свои вещи, про каждый из этих отрезов, про каждую пару туфель она могла сказать, когда и где они куплены и за сколько, к какому празднику. Ну скажите, почему она должна подарить этому Джузеппе бостон — три метра, сто двадцать рублей (она сразу об этом отрезе подумала, когда читала письмо Антона Бельяминовича)? Вы посмотрите, какое качество! Сейчас такой материал даже у нас не найдешь, а у них там и вовсе, у них там все ненатуральное, поэтому и кризисы бывают часто.

И вот подарит она этот прекрасный отрез какому-то слуге, а Виктор Степанович будет замухрышкой ходить. Последний костюм ему еще три года назад купили. Конечно, он такой человек, что и не попросит. Но разве это хуже, чем заранее, еще до объяснения, до регистрации, кольцо выпрашивать, объем пять сантиметров? Кто благороднее выглядит — профессор или механик?

Кольца-то у нее есть новые, ненадеванные, потому что купила она как-то про запас два, пару (а то вдруг потом исчезнут?), но Виктор не надевает — мне, говорит, в масле возиться, да и зацепишься за что-нибудь, без пальца останешься. Так и не носит. А на каждый день у Веры Васильевны есть другое, подешевле. И вот почему это она должна сейчас праздничные, ненадеванные кольца кому-то отдать?

И так про каждую вещь сказать можно — и про отрез панбархатный, сиреневый (может, панбархат скоро опять в моду войдет), даже вот про этот шарфик капроновый. Пусть он и стоит всего семь рублей, но ты их заработай сначала. И вообще не согласна она свои вещи неизвестно кому отдавать! А где, позвольте спросить, ваши двадцать пять костюмов и другие дорогие вещи?

И уже непонятно, что Вере Васильевне оставлять жалко — мужа или вещи? Может, потому непонятно, что между Виктором и этими вещами прямая связь имеется. Ведь почти все вещи на его деньги куплены, они как бы воплощение его достоинства — труда, честности. И недостатков тоже: меньше бы пил, больше бы вещей было. А с другой стороны, Виктор Степанович так же, как и эти вещи, занимает в жизни Веры Васильевны определенное место, и, как сегодня выясняется, не такое уж маленькое, чтобы бросить его за ненадобностью и больше не вспоминать. Так как же бросить?

Идет у Веры Васильевны голова кругом. И даже кажется ей, что кружится все то в одну, то в другую сторону, и в тот момент, когда направление меняется, словно сыплется у нее в голове что-то — как пуговицы в металлической банке из-под кофе.

И тут Анна Ивановна пришла.

Вера Васильевна не успела свой магазин прикрыть, Только крышки чемоданов захлопнула, а из-под них все торчит, радуги переливаются. Тут хоть слепой будешь — увидишь.

— Это ты столько купила?

— Да было у меня все это. Давно уже, — защищается Вера Васильевна, потому что понимает, что сейчас эта ненормальная бабушка, даже Не отдышавшись, начнет из нее душу вынимать.

— А мне? — говорит Анна Ивановна.

— Детского ничего не было.

— Конечно, не было. Себе вон сколько накупила, а деньги взяла. Шульга, между прочим, интересовался, когда принесешь. Он к внучке очень хорошо относится.

— Сказала, значит?

— Я его обрадовать хотела. Он страсть как не любит с пустыми руками приходить. Вот я ему и сказала, что сегодня с подарком пойдем.

— Шибко быстро хочешь! — огрызнулась Вера Васильевна.

А что ей оставалось сказать? Вещей-то детских у нее нет, и неизвестно, где взять. А той, видите ли, приспичило.

— Ладно, — сказала Вера Васильевна. — Не волнуйся. Может, вот этот отрез возьмешь? Тут четыре метра, как раз на тебя. А цвет-то какой! Цвет незрелой брусники называется.

Но Анну Ивановну даже такая жертва не устраивала.

— Да ты что! — возмутилась она. — На что мне твой материал? Да еще цвет незрелый. А если полиняет? Ты мне детские японские вещи обещала. А если нет — давай деньги обратно.

— Да ты погляди, мягкий какой! И отдаю себе с убытком. Ты его легко за сто двадцать или за сто сорок продашь.