— Слушаю, — наконец ответил какой-то мужской голос.

— Я просила Льва Моисеевича.

— Я вас слушаю. Кто говорит?

— Это я, — сказала Нина, — Дергачева. А вы меня тоже не узнали?

— А, — сказал Канталуп все еще не своим голосом, — а я думал, что кто-нибудь шутит.

— Почему?

— Не знаю. Позвонит кто-нибудь, скажет: «Запасайтесь водой. Воды пять дней не будет». Мы нальем куда только можно, а потом оказывается, что не нужно было.

— Ну, вы тоже, наверное, шутите, — сказала Нина, все еще не веря, что говорит с настоящим Канталупом, — до того не похож, жалок был голос ее собеседника.

— Нет, — сказал Канталуп, — не над кем. А то еще, знаете, позвонили с утра и сказали: «Никуда не выходите из дома…»

— Это мальчишки, наверное.

— Да нет, вполне взрослый голос.

— А Таня как?

— Таня? Вы про дочь мою спрашиваете? — «Господи, ну про кого же еще?» — Она ушла.

— Уже на работу ушла?

— Да, совсем.

— А когда она вернется?

— Вы это у Бориса спросите.

«Бред какой-то, — думала Нина, — никакого Бориса не было и нет. Он же мне сам об этом говорил. Его Таня с Анной Павловной от нечего делать выдумали».

— Можно я к вам приеду сегодня?

— Да, приезжайте, я вам все расскажу.

— А когда лучше?

— Когда хотите. Я весь день дома буду.

— Что — сегодня тоже звонили?

— Нет, вчера еще.

— Я часа через два буду у вас, ладно? Анне Павловне большой привет.

— Ее нет, она тоже уехала.

— Они с Таней вместе отдыхают?

— Да, наверное. Но точно я сказать не могу. Так мне что — дома быть, да?

— Я сейчас, Лев Моисеевич. Я очень скоро приеду.

От Выставки до Солянки, к которой по-прежнему вплотную ни на чем не подъедешь, добираться долго. Нужно было и привезти хоть что-то — это и раньше дозволялось, во времена салонов, а очереди теперь, в Москве в продовольственных стали безобразные — жителей, что ли, прибавилось, или производство колбасы сократилось? Поэтому на Солянку Нина попала уже перед обедом, в тягучую бензиновую жару, когда, задыхаясь и кашляя, невольно вспоминаешь о холодном тумане, который накатывается на голую вершину сопки, где ты стоишь над панорамой бухты и знаешь, что там, внизу, у самого моря, тебя уже ждут нагретые камни и соленый, с йодом, запах. Как же они живут тут, бедняги?

Таблички у подъезда, сообщавшей, что доктор Кантор Л. М. принимает здесь больных, уже не было, одна деревяшка, на которой она крепилась, осталась. Что же у них все-таки произошло?

За дверью квартиры, той самой, слышались громкие резкие голоса и такой же громкий металлический смех. «Кажется, я не вовремя», — подумала Нина. А с другой стороны, могла ли она вообще прийти сюда вовремя? Что ей тут? Может ведь она и без свидания с Татой обойтись. Да и Льву Моисеевичу показываться на глаза не очень ловко. Хорошо еще, что Анна Павловна куда-то уехала, — ее Нина всегда боялась. Но и без Анны Павловны, хотя та и не снизойдет до восклицаний, а только минует ее как неодушевленный предмет, найдется кто-нибудь, чтобы сказать: «А вам здесь, девушка, что нужно?» И что она ответит?

Но отступать было поздно — тем более с этим тортом и банкой югославской ветчины (а она тяжеленная, зараза, — три кэгэ, магаданский размах, но таскать тяжело), и Нина позвонила. Крики за дверью смолкли, тишина, потом быстрые топотки и шорохи, словно сквозняк и ветер сдувает со стола листы бумаги или стая крыс разбегается, спасаясь от опасности (что-то такое есть у Гофмана в «Щелкунчике»).

Потом под дверью тихий голос спросил:

— Кто там?

Нина назвалась.

— А по какому вопросу? — спросил тот же голос.

— Я к Льву Моисеевичу. Он разрешил мне приехать.

— Подождите, пожалуйста, — и снова по просторной передней и дальше (расположение комнат Нина помнила) понеслись, побежали эти топотки.

Да что же у них происходит? Заговорщики, что ли, какие-то поселились?

— А вы, простите, одна? — спросил кто-то другой из-за двери, не все, значит, минутой раньше разбежались.

Дверь приоткрылась, но только на самую малость, сколько позволила цепочка, и в щель просунулась седая узкая голова. Быстрые, в белых ресницах глаза обшарили Нину, и дверь захлопнулась.

— Она одна, — послышалось из квартиры, — одна и с какими-то вещами.

— Вещами?

— Коробок и свертка.

— Сверток и коробка?

— Да, простите.

— Какая коробка?

— Коробка с тортом.

— Вечно вы ждете от жизни сладкого, тогда как на самом деле…

— Но еще есть сверток. По его поводу вы, может быть, уже не будете сердиться.

— Лев Моисеевич! — крикнула Нина, наклонившись к щели, в которую раньше опускали, видимо, почту.

И снова в квартире все затихло, словно и не было этих топотков и восклицаний только что. Ну чем вам не Булгаков, черт побери! Прямо «Мастер и Маргарита», только там все блистательно придумано, а тут неумные и неумелые черти разыгрывают комедию, а в итоге она только теряет время (в последний, кстати, день) и ломает голову над тем, что же случилось в этой роскошной квартире, где все было, от незапамятных времен, выше пустой повседневности.

Потом издали послышались шаркающие шаги и рядом с ними — все те же быстренькие топотки.

— Смотрите внимательно, — напутствовал кто-то, — сказали ведь, что будут вывозить. Зря не позвонят. Вдруг за ней кто-то еще стоит? Откуда мы знаем, кто ее послал?

— Кто здесь? — спросил голос из-за двери, и Нина поняла, что эти крысомыши привели наконец самого Льва Моисеевича.

— Нина, Лев Моисеевич. Это я.

— А вы одна? Можете дать честное слово?

— Ну конечно, честное слово.

— Пусть скажет, зачем пришла, — упорствовал наставник. — Вы помните, что звонили?

— Спрошу, спрошу, — говорил Лев Моисеевич, преодолевая там, за дверью, нешуточное, видимо, сопротивление. — Да не мешайте вы мне, наконец! Что вы меня за руки хватаете?

— Так ведь сами знаете. Может, подождем, когда Татьяна Львовна приедет? Тогда бы сразу и открыли!

— А если Татьяна Львовна не придет? Эта так и будет целый день под дверью стоять!

— Пустите! — потребовал Лев Моисеевич.

Дверь наконец отворилась.

В передней было полутемно — свет падал только с лестницы впереди, а также из коридора, ведущего в кухню, но будь тут и прежнее сверкание, трудно было бы узнать в заросшем седой щетиной старике, который стоял сейчас перед ней, заложив руки в карманы теплого замусоленного халата, блистательного Кантора. Какая уж тут блистательность — бедный, неопрятный старик. Вот именно — бедный. Как же это так?

— А, это ты, — сказал Лев Моисеевич и заулыбался. — Хорошо что приехала. У нас тут, понимаешь, очередные страхи и хлопоты. Видишь вот…

Он сделал жест — плавный, величественный даже, представляя ей место действия и лица. В передней, в разных ее концах, замерли, словно притаились, несколько фигур — тех, кого она и раньше еще называла мышами, но были ли это все те же люди или их преемники — не разобрать, конечно.

Одна из этих фигур — кругленький, пониже Кантора мужчина — приблизилась и после любезного поклона взяла у нее коробку и банку. Банка оказалась, видимо, тяжелее, чем он ожидал, — кругленький едва ее не выронил. «Ого!» — одобрительно произнес он и, еще раз поклонившись, устремился в сторону кухни, и тут Нина увидела, как возникают эти, уже слышанные ею топотки, потому что следом за ним, человеком с тортом и банкой, устремились не только все те, что стояли в передней, но и стали выскакивать из комнат, в нее выходивших, такие же блеклые, словно бы даже похожие одна на другую фигуры.

«Сколько же их тут! — подумала Нина. — Что они тут за крысильник устроили?»

— Вот и прекрасно! — сказал Кантор, наблюдая за тем, как это серое воинство стремительно уносится на кухню. — Теперь им надолго занятий хватит. Проходите-проходите!

Она думала, что Кантор поведет ее в гостиную, где раньше собирался салон, или в свой кабинет, но он привел ее в Танину комнату, приговаривая на ходу: «Ты уж не взыщи, не убрано тут у нас, совсем эта компания обленилась!» В комнате кроме хорошо знакомой Нине кровати, приспособленной некогда под склад для вещей, стояла теперь и еще одна, поменьше, скорее даже кушеточка, софа, на которой в тот момент, когда они вошли, лежала свернувшись какая-то старушка, вскинувшаяся на звук их шагов.