Лихо скачет Лампион. И не подумаешь, что ему шестьдесят или около того, такому износа нет. Нине это движение только в радость, человек тренированный. А вот на Софьюшку даже глядеть страшно: близоруко щурясь и не видя, разумеется, ни черта, она бесстрашно несется вниз, выставив руки и кое-как отталкиваясь от кидающихся навстречу ей стволов и пней Бог ее, что ли, хранит, заступник за всех сирых…
А там, у кромки воды, наступает блаженство. В бухте тепло, как в хорошо натопленной комнате, ни ветерка, мелкие барашки вместо волн катятся на песок. Теплые камни, на которых, может быть, нерпы когда-то грелись, но выбили их давным-давно в этой бухте и возродить что-то не собираются. Вот и займем, как говорят специалисты, экологическую нишу.
Первый раунд. Захватчики (они же — полновластные хозяева) разбредаются по облюбованным точкам, разоблачаются (хотя часть одежд — куртки, свитера, шапочки — была сброшена еще после подъема, когда сочувственно наблюдали толчею туч у порога Магадана), укладываются, погружаются, надев темные очки, чтобы солнце не слепило, в спокойное чтение — это вам не областная библиотека и не читалка в университете. Можно и подремать, тем более что «Потерянный рай», если честно говорить, — занудство невероятное, глаза сами закрываются. Нужно было, наверное, фантастику какую-нибудь взять. Но ладно, что сейчас об этом? Спим.
Второй раунд. Сенсорный голод. Развивается с первых же секунд созерцания собственного пупа. Потому что, ну хорошо, пуп — занятное, конечно, сооружение, нельзя не восхититься природой, как в ней все мудрено устроено, когда еще человек создаст такое вот саморегулирующееся устройство (дилетантские рассуждения взамен забытой профессиональной фантастики, где все это, конечно, гораздо элегантнее изложено), но кроме восхищения — что? Ничего, а на одних ахах общение даже с самой собою не построишь. Надо с кем-то чем-то обменяться, не правда ли? Однако и просто так, с подхалимской фразочкой — а не пообщаться ли нам? — ни к Софьюшке, ни тем более к Лампиону не сунешься, хотя кто-кто, а уж Софьюшка накалилась, кажется, от этого желания поговорить, но и ей нелегко вдруг навязать кому-то свое общение. Проще сказать: «Господа (или граждане)! А не выпить ли нам по рюмке водки (условно, конечно, в термосах только чай, от кофе — ну его на фиг, на таком солнцепеке, да еще после пробежки вверх-вниз сердцебиение появляется, — давно отказались) и не закусить ли чем кто принес (нескладный оборот, конечно, но есть в нем что-то от Бабеля)? Трудящие (о прелестях неправильной русской речи и занудстве правильной см. у Пушкина) с готовностью развязывают свои рюкзаки — а мы не какие-нибудь пижоны-нахлебники, у нас у каждого (каждой) по тощему рюкзачку имеется, где и подстилка, и книжка, и термос, и еда, да и мало ли что на природе, вдали от жилья, понадобиться может — вплоть до таблеток.
Процесс жратвы в отдельный раунд выделять не надо — это, так сказать, вынужденная, грубая даже, формальность, подготовительный акт, потому как не из голодной губернии приехали, пусть с утра, с вечера то есть, во рту еще маковой росинки не было, но все равно не это важно, хотя сейчас и всякие тексты произносятся типа: «Ах, что за прелесть Софьюшкины котлеты! И как это у вас, Сергей Захарович, такой чай получается! А наша Ниночка, конечно, как всегда, великолепные бутерброды с сыром приготовила!» Последний текст — любезного Лампиона, он, конечно, не знает о скудных первых годах ее студенчества (семь тощих коров — это в Египте, а у нее их только три — годы дружбы с Кантором тучные были, — но тоже достаточно, чтобы привыкнуть к самой непритязательной еде по утрам), она и потом по утрам не роскошествовала — пробежка, чашка кофе, тут не до обжорства.
Поэтому не будем застревать на чревоугодии, коль скоро оно суть необходимая формальность, и не чревоугодие даже, а легкая трапеза, завтрак на траве, сопровождаемый преувеличенными (явные признаки сенсорного голода) охами и ахами. Лучше приглядимся к участникам, тем более что Лампиона еще не представляли вовсе, а о любимой Софьюшке можно рассказывать бесконечно (почти цитата из Горького, «Сказки об Италии»). Автопортрета пока не будет, потому что состояние — общее и личное — весьма неопределенное. Действительно, кто она сейчас? От тех отстала — к этим не пристала. Не студентка уже — и не специалист пока. Какое имеют значение рост, вес, талия, объем груди, пока главное не определено? Нет, погодите, — вот она пойдет, заявит, понесется, хоть маленького, малюсенького, хоть какого-нибудь успеха добьется (ну, положим, на маленький-малюсенький она не согласна, знает она все эти теории малой пользы и нравственного совершенствования — к амазончеству это не имеет никакого отношения, потому что в его основе лежит прежде всего желание победить, а разве с такими мелкими намерениями кого-нибудь сдвинешь?), добьется чего-нибудь приличного — вот тут все ее внешние и внутренние данные и будут чего-то стоить. А пока рассмотрим доблестных товарищей.
Начнем, конечно, с Лампиона. Введенский Сергей Захарович. Сухопарый гражданин лет шестидесяти с чем-то (точный возраст даже Алла Константиновна, наверное, не знает), роста ниже среднего, лысоват, да что там — лысый совсем (чем и оправдывает звание Лампиона), вся растительность на голове — седые височки да такая же бахромка по окружности. Лицо простое, русское (фамилия выдает принадлежность предков к духовному сословию), длинный, грустноватый какой-то нос, явно портящий все лицо, острый, словно устремленный к нему подбородок и пронзительные, ясные, когда-то, наверное, очень голубые глаза, а сейчас уже поблекли, как осеннее небо.
Рассматривая его в первый раз (еще когда приезжала на каникулы), приглядываясь при следующих встречах, Нина никак не могла вспомнить, где же она видела его уже. То что не в библиотеке — это точно. В библиотеке он ей почему-то не запомнился, хотя, по словам Аллы Константиновны, был в числе завсегдатаев. Но и она знала когорту лампионов всю наперечет, однако этого пытливого ясного взгляда, старым людям в общем-то не очень свойственного, не встречала. Но где же она его тогда видела?
Ответ пришел в таком вот походе-вылазке, когда что-то знакомое почудилось уже не в лице Сергея Захаровича, а во всей его фигуре, походке, припрыжке, если точнее. Ну да, припрыжке! Ему бы сейчас что-то в руку правую взять. Только что? Палку? Палицу? Городошную биту? Да нет, конечно, ну и дурочка она все-таки — теннисная ракетка должна быть в руке у Лампиона. Как же она это сразу не вспомнила! Любителей аристократического тенниса в Магадане было немного, но площадка, весьма ухоженная, в парке существовала, говорили, что стараниями могущественного Королева, Директора «Северовостокзолото». Или тогда еще совнархоз был? И видела Нина однажды в парке (год 60-й или 61-й, она еще в школе училась), как сражались на этом корте два элегантных, во всем белом, господина, один высокий, длиннорукий, а другой маленький, прыгучий. Вот маленький и был, конечно, Лампион. А потом Королев уехал, площадку заасфальтировали, теперь только мальчишки и ненормальные взрослые зимой и летом гоняют здесь мяч, а теннис кончился. Но Лампиона она, оказывается, не забыла. А он все тот же, только вместо белоснежной формы на нем из какой-то парусины шортики, маечка-безрукавочка с размашистым «Д» во всю грудь (свидетельство сохранившейся привязанности к родному спортобществу, где он их берет, интересно?) и кепочка из защитного материала с несколько пижонским, длинным и узким, козырьком, из-под которого торчат только нос и подбородок и седые височки выглядывают (и не подумаешь, что престарелый динамовец лысоват.) Кстати, у него и тогда, когда с ракеткой бегал, уже такая же лысина была.
Но перейдем к Софьюшке. Она на этих лежбищах занимает обычно центральное, срединное, что ли, положение: на правом фланге Лампион, она поодаль от него (облюбовала себе пару удобно выкатившихся из преисподней громадных камней), в середке, потому что Нина уходит по берегу далеко влево, чтобы скинуть скорее без свидетелей теплый тренировочный костюм и все прочее, натянуть купальник, если небо хмурое, а чаще — только две легкие шмотки, еле-еле прикрывающие, и загорать, никого не стесняясь (они ведь так не разоблачаются), и даже бретели опустить и лифчик сдвинуть вовсе, когда совсем жарко станет.
