Я ответил, что очень рад исполнению его эротических фантазий. На этом мы вроде бы и расстались.

В глубине посудного шкафа оказался бокал для мартини. Напиток не относится к моим любимым, я сперва удивился находке (вот склероз). Но после некоторого перерыва мне позвонил Максимов, и всё вспомнилось. В первую очередь: коктейли, оливы, соломка. («Не понимаешь оперы? Я тоже. Но начнем с двойного мартини…») После обмена незначительными и необязательными репликами голос Макса дрогнул.

«Что у тебя стряслось?» — попробовал выяснить я. Максимов вдруг разревелся. Я не знал, что он может. Какое-то время я пытался говорить общие слова и хоть как-то успокоить его… «Мне больше некому рассказать, — прошептал наконец Макс. — У меня мама умерла… уже год назад, оказывается. А я только сейчас узнал…»

Мы случайно столкнулись лбами совсем недавно. Я мог бы вежливо помолчать, но на этот раз болтовня об итальянской кухне, победах над тенором Корчагиным и мальчиках-затейниках всего за сотню в час почему-то особенно раздражала. За прошедшие пару лет понтов у Максимова стало ещё больше. Макс рассказывал о своих успехах, своём знании жизни и людей.

— Слушай, Макс, а тебе кто-нибудь уже говорил, что у тебя, собственно, и не жизнь, а подслащённое говно?.. Говно с мартини. Ну тогда я скажу. До новых встреч, я пошёл. Скучно с тобой.

— Ты занимал в моей жизни довольно мало места! — Максимов выкрикнул это вслед так, как будто вернулся к разговору трех-четырёхлетней давности. К своему лично-деловому предложению.

Я не стал отвечать. Мне и не льстило бы занимать место, как вещь в комнате или деталь декора. И я знаю, почему было бы невозможно по-другому.

Раньше по крайней мере один человек заполнял в жизни Максимова некий объём, особые кубические сантиметры, полость любви. Но это место нужно было освободить, стенки гладко выскоблить. Сейчас там пустота, которую ничем не зарастить.

Мама умерла, и больше никого нет.

И никого не можешь любить.

Осенью мама давала носить резиновые сапоги, а зимой — войлочные боты. Но этого лучше никому не рассказывать. «Тоска по немытой пизде, из которой вылез?» — остроумно заметит Каракуртов.

Поезжай теперь в городок, где состоял в должности канцелярского служителя Толстой, — пустоты станет ещё больше. Поднимайся на тридцать четвертый этаж «Свиссотеля», — и там разреженный воздух.

Иногда я чуть-чуть грущу о маленькой и тёмной квартире в Аймсбюттеле — далеко от порта, но зато в старом доме с прекрасными соседями, не мешавшими моим занятиям. Нынешние жильцы не идут с ними ни в какое сравнение, хотя тоже редко ворчат.

Моим ближайшим соседом по площадке был престарелый рок-музыкант и байкер Петер, иногда громкий, иногда пьяный, — но и мою музыку, гостей, любовные стоны принимавший как должное. Напротив нас жила (и до сих пор здравствует) фрау Герман, глуховатая — невероятное везение для нас с Петером, — очень добрая и общественно активная. Собственно, наша hausmeisterin, хаусмастерша, управдом.

Фрау Герман каждый день физкультурно проходила тряпочкой шесть этажей лестничных пролётов, заботилась о цветнике, руководила районной благотворительной лотереей, пекла пироги и ездила на историческом велосипеде на танцы «для тех, кому за сорок». Ей самой при этом было уже за восемьдесят. Фрау Герман родилась и жила рядом, на улице Садовников. «В этот самый двор попала бомба, ровно посередине, я приходила смотреть», — рассказывает она у меня в гостях. Колодец двора до сих пор выглядит так, как будто его ремонтировали наспех — кладка лежит как попало, балконы перекошены. А фасад дома аккуратный, лепной и свежий, хотя год постройки — 1909-й. «Знаете, почему здесь всё так плохо растёт? — продолжает фрау Герман. — Здесь не земля, а сплошной кирпич, обломки».

«Фрау Герман, вам не помешал тот молодой человек, который прошлый ночью стучал во все окна и звонил во все звонки после того, как я его выгнал?» — «Что, wie bitte? Говорите в мой слуховой аппарат пожалуйста… Нет, я хорошо спала, как всегда. Я крепко сплю».

Накануне я выставил на улицу одно кратковременное увлечение, болгарского студента. Он вылез ночью из постели покурить на кухне, что было строго запрещено. У меня дома не курят. Правда, через полчаса я проявил сочувствие — к своим соседям прежде всего — и заказал ему такси до дома. Кстати, номер гамбургской службы такси легко запомнить — дважды 666. Как специально для таких случаев.

Фрау Герман я до сих пор навещаю. А вот Феликс F. Амзель потерялся — так же неожиданно, как возник. Материализация, как можно догадаться, произошла в «Кире». В клубе ко мне подошёл длинноволосый и небритый мужчина в пляжных тапочках из соломки на босу ногу.

«У тебя футболка белая», — обратился он ко мне. «Что ты имеешь в виду?» — не понял я. «Что на ней нет никакого рисунка, просто белая, ты здесь один такой — чистый».

Я попросил у бармена что-нибудь пишущее: «Если хочешь — нарисуй или напиши что-нибудь!»

Он обошёл меня по кругу — насколько позволяла заполненность помещения — и написал что-то на спине. Я поежился от щекотки и перекрутил майку так, чтобы рассмотреть текст. Текст был таким: «HELLO — sagt Felix der Glückliche» — от Феликса Счастливого.

Тогда и я представился. Только у меня уже был один друг Феликс-Филя и ещё один Феликс-коллега, и я стал называть нового знакомого по фамилии — Амзелем. Она ему досталась очень точная, Амзель — это чёрный дрозд.

Мы вышли из душного — никаких запретов курения ещё не было в помине — помещения на улицу. «Упс, кто-то поставил свой велосипед так, что мне сейчас не вывести со стоянки свой». — «Это я не нашёл другого места, — сказал Амзель, — но, честное слово, не знал, кому помешаю». — «Так поедем вместе?» — предложил я.

Амзель отучился на чём-то вроде социологии или социальной педагогики, но по жизни был фотографом (для души) и велокурьером (чтобы немного зарабатывать). Его способ перемещения в городском пространстве сразу покорил меня — все светофоры последовательно игнорировались, для сокращения пути использовались тёмные парковые дорожки и территории строек. Ничего по части освещения на велосипеде при этом не было. Пока мы гнали, я сконцентрировался на самой езде — и шею свернуть не хотелось, и файглингом, трусом, я прослыть не мог — и не понял, как мы оказались на нижней набережной канала Кайзера Фридриха, среди местных просто «Кайфу», — то есть я часто бывал на верхней, с деревьями и клумбами, но дорожку у воды видел впервые.

Над каналом нависала ежевика, в воде плескалась рыба. Мы нарвали ягод и перепачкались — темно всё-таки было, — футболка окончательно потеряла невинность. Я сказал, что тоже покажу Амзелю любимое место.

В моём доме не закрывался чердак. По приставной лестнице можно было с некоторым риском выбраться на крышу, которая соединялась с другими аймсбюттельскими домами. Кое-где по брандмауэрам на высоту пятых-шестых этажей забирался плющ. На востоке, за телебашней и философской башней университета, начинало светать. Мы стояли над городом, держась за руки, а потом спустились вниз и любили друг друга в моей комнате.

— Представляешь, на Хольстене меня хотел остановить полицейский («Что, из-за светофора?») Я сделал вид, что не заметил и поехал дальше. Тогда он погнался за мной на машине.