Собственно, это и не творчество, а поиск закономерностей. Исследователь из меня фиговый, но я вслед за мудрым (и занудным) Леонардом Коэном скажу, что учился всему у любви.

Хорошо всё, что сделано с радостью, будь это трижды физиологично. Лишь то, что сделано со страхом, — некрасиво или, по-старому, грех.

Заберите у меня лэптоп, иначе этот поток сентенций не остановить.

Иногда славистами становятся от большой любви к русской литературе, но я уверен, что большинство европейских и американских исследователей движимы лишь неким сексуальным фетишизмом. Мужская (и, поверим в её существование, женская) мастурбация на показах фильмов Эйзенштейна, коллекционирование матрешек и подносов с высокохудожественной росписью, наличие в жизни одной главной мечты — проехать когда-нибудь по всей Транссибирской железной дороге — вот лишь некоторые черты к портрету большого и неизученного явления.

Славистика в качестве разновидности сексуального поведения выражается в предпочтении полового партнера славянской национальности. Вот и у Маттиаса Мюллера пульс учащается при звуках русского акцента в речи собеседника. Особенно если это симпатичный юноша. Маттиас впервые приехал в Россию студентом, учил язык в середине девяностых. Говорит, это была у него эпоха непроходящей эрекции. Позже, когда он сам привозил в Москву и Петербург молодежные группы, было тоже прекрасно, но люди уже стали сильно шугаться. Да, именно так — «шугаться» — произносит он на русском почти без акцента.

Маттиасу, уважаемому университетскому преподавателю, можно верить, хотя его и без того пестрый гардероб завершают сегодня огромный рыжий парик и розовые очки — эдакий гибрид Элтона Джона и Аллы Борисовны Пугачевой. Только что Маттиас исполнял гостям своей вечеринки под караоке: «Любимчик Пашка, а-а, ну как дела? Любимчик Пашка, Пашка, любовь прошла. Любимчик Пашка, а-а-а-а, ну как дела, Пашка?»

Я чувствую себя на этом сборище людей немного не в своей тарелке. Во-первых, берлинская публика ведет себя иначе, чем ганзейская или, скажем, швабская. Люди здесь более открыты и свободны от предрассудков, но, с другой стороны, и хамят гораздо больше. Во-вторых, у меня болит голова. И в-третьих, зашёл я сюда с самим Пашкой, любимчиком и т. д. В рамках визита вежливости, потому что Маттиас — это его муж. Уже год как брошенный, но «он очень, очень нас просил».

Пашка был историко-архивным студентом, с Маттиасом познакомился «в обезьянах». Это была любовь из тёмной комнаты, как говорят, с первого бляда. В Германии в это время стали жениться мужчины. «Вот я и решился. Но кто тогда знал, что он так оскотинится?» — негодует Пашка. Через пару лет благополучной семейной жизни опрятное телосложение Маттиаса стало скорее упитанным или даже жирным. «И я уже НЕ МОГ слушать эту Пугачеву!»

Пашка, широкоплечий и спортивный, иногда простой как два рубля, иногда задумчивый, с недавних пор мой кандидат номер один. У него татарские, лисьи и глубокие, глаза. Я, правда, плохо его понимаю. Он больше говорит о катастрофической политике Джорджа Дабл-Ю Буша, чем о самом себе. Но позволяет мне всё-таки мотаться между двумя — не такими близкими, как кажется на карте, — городами, ласкает и обнадёживает. После полосы житейских неурядиц знакомые пристроили Пашку на русское радио. Он только читает новости, но у слушателей по его уверенному и мужественному голосу в эфире создается ощущение, что он их и составляет — или даже сам является средоточием мировой политики и культуры. С тех пор Пашка утвердился в роли секс-символа русских пидарасов Германии.

Я ещё не знал, как зовут немецкого мужа, это было на одной из первых прогулок, — мы искали в Кройцберге кафе потише, кто-то окликнул нас со спины. «Мы ничего не заметили, идём как ни в чём не бывало», — шепнул Пашка. Мы ускорили шаг и свернули за угол. Тем не менее нас нагоняли. Прятаться было глупо. «Почему мы убегаем?» — спросил я.

«Маттиас, — представился мне полноватый человек и неожиданно пропел: — Куда, куда вы удалились…» Я глупо улыбался. «Шпатци, воробушек, — обратился он к Пашке жалобным голосом, — мы так редко теперь видимся, может быть, это Королева меня не любит?»

«Королева» — это на самом деле, Королёв, друг, пополам с которым Пашка снимает квартиру, WG. «Вэ-гэ» (Wohngemeinschaft) — один из краеугольных столпов немецкой жилищной культуры. Многие живут такими коммунами не только в студенчестве и не только потому что дешевле, а из любви к социальному эксперименту. Корона у Королёва тоже есть, хотя он и ведёт беспорядочный образ жизни без определенного рода деятельности. Где-то (вероятно, даже на славистике) числится студентом — чтобы платить дешёвую страховку и получать скидки. У Королевы есть и зеркало — от пола до потолка, — модные безделушки, вазочки с бамбуковыми стеблями из магазина IKEA, а также гигантский гардеробный шкаф, который заметно обновляется каждые две недели. Дело в том, что европейская торговля шмотками довольно безропотно позволяет возвращать товары в течение четырнадцати дней после покупки. При наличии чека и если не очень заношены. Не знаю, является ли такая модель пополнения гардероба изобретением наших соотечественников, но ушлые русские хабалки отточили её до совершенства. Когда свободное время позволяет охватить обширную торговую сеть, в безраздельной личной собственности необходимо иметь только нижнее бельё (не подлежащее обмену в магазине). Некоторая денежная сумма находится в обороте. Но все вещи, в принципе, берутся на время.

«Какая у вас во-лос-ня, мужчина…» Королева дежурит на выходе из душа и тянется рукой к моему хую. Я проскальзываю в комнату к Пашке. Если бы не постоянные уверения, что Королёв — лучший друг, сделавший для него в жизни больше мамы, папы, Маттиаса и партии зеленых во главе с Йошкой Фишером, моё отношение к соседу было бы не таким ангельским.

На тумбочке в изголовье стоит одна из самых больших банок (хочется сказать — баков) анальной смазки, какую мне доводилось видеть. Но Пашка и ебётся очень много, чем, кстати, исключительно симпатичен мне. Мы трахались в тёмных комнатах гей-баров — с умеренным участием третьих лиц. Но, впрочем, кого этим сейчас удивишь, а вот секс в «Тахелесе» случался далеко не у всех моих знакомых. Хотя и там, на руинах еврейского торгового пассажа, обжитого сумасшедшими художниками, социального протеста или даже заурядного художественного перформанса из этого не получалось. В «Тахелесе» незадолго до нас выбросилась с пятого этажа женщина — и пролежала целый день во дворике, проткнутая арматурой, — все были уверены, что это просто современное искусство.

Судя по тому, что Маттиас ещё несколько раз попадался нам на глаза в разных точках города, он вполне мог последовательно отслеживать наши маршруты. Только дома не появлялся. Наверное, боялся. «Эта подружка плохо на тебя влияет», — решительно заявлял Королёв. Моё влияние на Пашку, очевидно, тоже было Королёву-Королеве не совсем по душе, но вначале мы мило общались.

«Пашка — золотой мой ребенок, — изливал(а) мне душу Королева на кухне, — Но такой непрактичный. Я уж его обстирываю, обглаживаю, готовлю…» — «Мне кажется, ты несколько преувеличиваешь его беспомощность», — возражаю я. «Нет, нет, — театрально машет руками Королева и цитирует: — Люди эмоционального склада нуждаются в некотором руководстве».

Новый год мы встречали в Гамбурге. По-семейному, тремя парами — мы с Пашкой, господин органист с эстонским психологом и ещё один психолог, котик Штефф с каким-то залётным стюардом. Вот странно, все три пары распались в течение двух послепраздничных недель. Хотя некий знак нам был. После ужина мы поехали на фейерверк, но за десять минут до полуночи застряли в метро на Ландунгсбрюкен. В вагоне ещё и выключился свет. Открывать шампанское не получалось из-за тесноты. На поверхности мы ещё застали последние огни, но настроение необъяснимо испортилось, хотя вроде бы можно было отнестись ко всему этому как к необычному новогоднему приключению.