Его заседания чаще проходили на свежем воздухе. Вот мы перебираемся по обледеневшему трубопроводу через овраг. В нескольких метрах под нами — вырубка, мусор, торчащая арматура. Останавливаемся на середине, усаживаемся и открываем ключом бутылку девятой «Балтики». До хрипа спорим, что за люди проживают в Целебееве. Незаметно темнеет — и пора уходить. Подошвы соскальзывают. Идём мелкими шажками, пока не падаем, обнявшись, в снег. Какое облегчение.

Самый большой и знаковый трип был совершен нами в тридцатиградусный мороз с посещением нескольких — хмурых и норовящих поскорее распрощаться — друзей. Ах, Анечка, разве можно было ревновать к Антону? Или тебе пришлось не по душе, что мы притащили из ванной комнаты по эмалированному тазику и устроили рыцарский турнир? Гоша, нежный Гошечка, мы столько с тобой пережили… когда я заступался за тебя перед гопами, дело оканчивалось повреждёнными зубами, а вот ты до сих пор сохранил свою робкую улыбку… Как ты мог назвать Антона пьяным бомжом и выставить нас на улицу в поздний час, когда уже не ходит метро?

Дотащившись по Октябрьскому мосту — и там же разбив последнюю бутылку — на левый берег, мы столкнулись с перспективой обморожения. Дремавший у автобусной остановки таксист требовал набросить десятку-другую и, убедившись в нашей неплатёжеспособности, прекратил общение. «Какой мелочный, мелочный человек», — был уверен Антон. Вместе мы подняли на руки мусорку типа «урна обхарканная» и мстительно опрокинули её содержимое на капот машины.

Водила заорал и выскочил, вернулся прыжком в машину и рванул за нами — через тротуар по пустырю. Мусор разлетался по сторонам, лепился к лобовому стеклу. Мы завернули в маленький переулок. Машина ещё не появилась из-за угла, но спрятаться было совершенно негде: бронированные двери подъездов, пятачок с помойкой и детской площадкой. В одной из пятиэтажек на следующей улице дверь оказалась открыта. Мы забежали на верхнюю площадку и наблюдали через полузакрашенное окно, как наш приятель мечется в бессильной злобе по двору.

«Мой дорогой друг Андрей, разреши поцеловать тебя, чтобы запечатлеть этот прекрасный момент!» — произнёс Антон. И я потянулся к его губам. Через минуту он встряхнул головой и задумчиво провел пальцами по своему рту: «А разве мужчины так целуются?»

Мы засыпали в обнимку дома у моих родителей. «Андрюха, я люблю тебя», — хлопнул он меня по плечу.

Даже когда Антон понял, что я хочу трогать, обнимать его и вообще проводить с ним всё свое время не только как с другом, но и как с мужчиной, он отказывался верить, что я-то и есть злобный гомосексуалист, о которых сочиняют сказки.

Аристократ духа, забулдыга, — «ну и что, закодировался, просто посидишь с нами», — физик, — продукт академгородковского распада. На очередном витке я наконец понял, что должен беречь себя… Фатальное несовпадение кодировок.

У меня есть одна, всегда с тех пор путешествующая со мной, безделушка. Бездомный и безалаберный Антон подарил мне на день рождения — с Катей, Григом, Кириллом и святым Валентином — маленького терракотового Мастера чайных церемоний — символ очага, гостеприимства и плавного течения времени.

В мой быт на этой неделе снова прокралась тема рейки. Сегодня только у ленивого нет первой ступени Усуи, даже естественнонаучная картина мира моего мужа однажды дала крен. Новосибирская, ныне берлинская, Маша-Мыша и вовсе практикует телекинез, а не штудии «Арабесок» и «Луга зеленого». А я меняю крыши, обращаясь то к эгрегору православия, то к либеральной мысли, верю в перенос кармы и в то, что некоторых аспектов мироустройства лучше совсем не знать. А если и оперировать моделями, то самыми простыми, например: чаю воскресения мертвых и жизни будущаго века.

Переживание, вернувшее меня в поток воспоминаний о прежних дружбах и друзьях, было скорее тантрическим, но я так увлекся, что позволил себе поиграть камушками в зеленом ручейке अनाहत сердца и раздуть бледный огонек विशुद्ध в ямочке под кадыком. А принц, он же моя жертва, ничего не заметил.

Мне всегда казалось, что люди наподобие Маши забивают гвозди микроскопом. Когда в старом чайнике отошёл какой-то контакт, она наложила руки и на него. Кстати, успешно, хотя я и склонен списать успех этой операции на физические манипуляции, то есть тряску. Но самым выдающимся сеансом в истории Машиного врачевания навсегда останется рейки на сексуальную релаксацию. А я, наверное, — самым интересным (и благодарным) пациентом.

Тем летом всё казалось апокалиптическим, и в первую очередь — два бесконечных месяца разлуки с любимым. И разумеется, воздержание, которое после долгой и насыщенной полосы половой жизни обрекает на головные боли, расстройство желудка, шатания и душевные метания. (По мере взросления секс перестает играть такую важную роль — это в какой-то степени правда.) «Вижу, как тебе плохо, — сказала однажды Маша. — Давай, я тебе гармонизирую сексуальность?» При всём недоверии к Машиному методу от предложения было трудно отказаться. «А как это на меня подействует?» — всё же поинтересовался я. «Организм сам возьмёт у природы то, в чём он в данный момент нуждается, я только приоткрою канал!»

Саму терапию я помню смутно, дело было на Затулинке, у родителей. Папа порадовался, разглядев через приоткрытую дверь, что я валяюсь в постели с девушкой. Потом мы с Машей поехали в Академ, чтобы забежать к ней домой за купальником и податься на пляж, где мы тем летом, к слову, слыли среди нудистской общественности самой звёздной и эстетической парой.

На улице Маша поинтересовалась, почему я так откровенно пялюсь на мужчин: «Ещё не подействовало?» Уже в первом автобусе — предстояла одна пересадка — я и сам отметил, что среди пассажиров есть несколько симпатичных и сексапильных экземпляров, а когда на одной из остановок я оказался зажат на выходе, сердце моё заколотилось и вовсе как бешеное. Такого сексуального голода — и желания броситься на первого встречного — я не испытывал с тех пор, как посмотрел в четырнадцать лет первое порно. Такого сильного приступа приапизма в общественном транспорте у меня до сих пор тоже не случалось. «Маша, кажется, рейки действует… Только как-то странно!»

Пересадка на Шлюзе; на остановке топчется юноша, как мне кажется в этот момент — просто ослепительной красоты: широкоплечий, с упругой попой, правильно подчёркнутой джинсами. Маша протестует, но я иду напролом. Я красноречив и остроумен, что, надо заметить, со мной бывало лишь пару раз в жизни. Меня несёт. И вот мы втроём (что же делать с Машей?) пьём пиво, словно знакомые сто лет друзья, хохочем и толкаем друг друга. Я расстёгиваю на рубашке парня верхние пуговицы и пытаюсь задержать это сближение, чувствуя на своей щеке его дыхание. Под недоумёнными взглядами попутчиков мы продолжаем дурачиться на задней площадке автобуса, идущего через ГЭС на правый берег. Маша постоянно пытается вклиниться между нами и даже громко шепчет на ухо: «Ты же не будешь с ним спать?!»

К ужасу Маши, мы договорились о встрече на этот же вечер. Одной из тем автобусного разговора были связки и мускулы в человеческом теле, которые невозможно без трепета видеть, поэтому характер встречи определённо должен был стать романтическим. Юноша, правда, не пришёл. Я представил себе, как, выйдя на своей остановке из автобуса, он вдруг оказался вне электромагнитной аномалии, потряс головой и спросил себя, что же это было.

Но открытый Машей канал у меня, кажется, остался.

Несмотря на открытое окно, спать было душно, совсем невозможно; проваливаешься ненадолго в сон — и снова мучительное бодрствование. Тело ныло, как будто вечером я разгрузил вагон картошки, а не проплыл всего лишь двести метров на водохранилище. Что было накануне ещё? Прогулка, окрошка и пироги у родителей, телефонный разговор… Подступила и перехватила горло дурнота. Я вскочил из постели и бросился в ванную. Присел от головокружения в дверном проёме, массируя себе виски, — без толку. Вспомнилось, как однажды отхаживали Данила — промывание желудка, крепкий чай, постель. При чём здесь Данил?