Паутинно-пурпурное небо небесных вечерен

теплую тишь овевало

звездами —

цветами.

По камушкам бисерно-розовым дороги полночной

над морем луна выплывала

покорная —

марная.

Тени деревьев, в шумах заснувших,

чернясь, насыщались, как траур нарядный

души одинокой.

В тринадцати один,

всех ближе к Первому,

для Первого толпой затертый,

понуро-сгорбленный,

таясь, как самый верный,

Иуда скованно снует свою тоску

Тех голоса, как ржавые веревки,

назойливо свистят, скрипя

о колотящееся сердце

наполненной груди, где отзвуки

выбрасывают желанья растерянно,

запуганно,

ревниво…

«И иже аще мене ради

погубить свою душу

обрящет ю».

Обезображенная голова Пророка,

живая, привидением вставала.

Потупленные тьмою очи

струили тяжкую кровавую мольбу

Крик проклятых свиней из Геркесина

звенел чугунным звоном

по упоенью — вздохам

нив ленящихся,

на торжищах гнусливых

и в пенье Плена.

Морские волны пенились,

рвались за ночь, за небо

пучинные,

безвзорные…

И белая стопа легка,

как пожелания,

ступала по груди клокочущей

и след,

рябясь,

сиял…

Навзрыд рыдали

в смятенье стены Иаира,

и тление ползло, как ураган

Но мертвый

только спал.

Грядет! Грядет!

Благословен Грядущий!

Осанна в вышних!

Как пыль, метется

тупая чернь,

бичами хлещет

сиянье тайны.

Бессмысленных голов киванье

и рук простертых приветанье —

маяк на море,

верста в дороге,

крест перекрестный.

Как царь ступает,

ногами топчет

кричащий камень.

Оно свершится:

предстанут сонмы

разяще-красных

мечей порфирных;

на горизонте синем

отверзутся ступени

пожаром страшным;

прорежут землю

набатом темным.

Оно свершится:

настанет царство

над царством золотое

неизреченной силы,

неслыханных желаний

Грядет! Грядет!

Осанна в вышних!

Темь буден засыпает

по стоптанным дорогам,

Иисус в одежде смертных

бледнеющих предчувствий

бросает город.

Над городом мерцанье

скользящей молви;

и шепот страшный

людского гнева,

и рокотанье

грядущей смерти…

В лобзаньях тлена,

закушенный червями,

с очами ада,

сегодня Лазарь

в веселье жизни.

Стук Рима громче, —

глуше гнеты порабощенья.

Бурлящей смуты

глас и глас пророков.

Безлунных сумерок

безгрезная печаль.

Ночь напролет,

глаз не смыкая,

искал Иуда

над морем вещим

дум кипящих.

Весь содрогался

в огне мечтаний

и разрушался

под гнетом пенным

зловещаний.

— осудят на смерть —

— в Иерусалиме —

— осудят Бога, —

— как Адама —

Но голос где-то,

как взрыд прощальный,

судьбой рыдает:

«Един, един от вас»…

Поутру, возвращаясь в город

взалкал Христос.

Смоковница пустая

не приютила.

Тогда от слова

зелень листьев,

шурша,

свернулась.

И чернота проклятья

изъела семя.

«Аще веру имате

и не усумнитесь

не токмо смоковничное сотворите».

Продажным строясь,

как предатель,

замкнуто-тупо,

лукавства полный,

и озираясь,

и выглядая,

весь в ликованье,

клубящемся под броней,

и в бронной вере,

нежданным другом

Искариот вступает

в жилище вражье.

И там, торгуясь,

в шпионской маске

Неоцененного ценою мерит…

О, Господи,

я предавал Тебя…

Пытал терпенье

в исканьях тщетных.

Хотел встать на судьбу пятою,

расшатать,

поправить что-то…

И столько раз,

любя и веря,

тяжелым словом

оскорбленье бросал за оскорбленьем

и наносил любви желанной

за раной рану.

И вдруг очнувшись,

топтал поруганное сердце.