Во дворце Малката нас с Нефертити раздели и вручили новые платья для торжеств по случаю коронации.

Ипу и Мерит носились как угорелые, подбирая сандалии в тон нашим нарядам и подкрашивая нам глаза зеленой и черной сурьмой. Мерит с благоговейным страхом взяла в руки корону Нефертити и водрузила ее сестре на голову, пока мы все стояли и смотрели затаив дыхание. Я попыталась представить себе, каково это – быть царицей Египта и носить кобру вокруг головы.

– Что ты чувствуешь? – спросила я.

Нефертити закрыла глаза:

– Я чувствую себя богиней.

– Ты пойдешь к нему перед празднеством?

– Разумеется. Я войду, опираясь на его руку. Или ты полагаешь, что я допущу, чтобы он вошел вместе с Кией? То, что он вернется в ее постель, уже достаточно плохо само по себе.

– Таков обычай, Нефертити. Отец говорит, что он будет приходить к ней каждые две недели. Так что ты ничего не сможешь здесь поделать.

– Напротив, я смогу сделать очень много! – Взгляд ее заметался по покоям. – Во-первых, мы не останемся в этих комнатах.

– Что? – Я только что расставила по подоконнику все свои растения в горшках. И даже разобрала сундуки. – Но ведь мы пробудем в Фивах до тех пор, пока Тия не объявит, что мы переезжаем в Мемфис. Не хотелось бы сегодня укладывать все вещи заново.

– Ипу сделает это вместо тебя. Почему это фараон с царицей должны спать отдельно? Наши родители спят в одной комнате, – заметила она.

– Но ведь они – не…

– Власть! – Нефертити подняла вверх палец, в то время как наши камеристки старательно делали вид, будто не слушают нашего разговора. – Вот почему. Они не хотят, чтобы царица располагала слишком большой властью.

– Ты говоришь глупости. Царица Тия, по сути, является фараоном во всем, кроме титула.

– Во всем, кроме титула, – мрачно повторила Нефертити и принялась яростно расчесывать волосы, взмахом руки отослав прочь Мерит и Ипу. – А что есть у нас в жизни, кроме титула? Что останется после меня в вечности? Мое платье или титул, который я носила?

– Твои деяния. Их будут помнить.

– А будут ли помнить деяния Тии, или же они будут записаны на скрижалях в качестве тех, что совершил ее муж?

– Нефертити…

Я покачала головой. Она метила слишком высоко.

– Что? – Она отшвырнула гребешок в сторону, зная, что позже Мерит подберет его. – Хатшепсут была фараоном. Она сама короновала себя.

– Кстати, предполагалось, что ты должна отговорить мужа от некоторых вещей, – сказала я. – А на борту вы беседовали об Атоне!

– Отец сказал, что я должна взять вожжи в свои руки. – Она самодовольно улыбнулась. – Но не сказал, как конкретно. Идем.

– Куда?

– В покои царя.

Она зашагала по коридору, и я поспешила за ней по пятам. Стоявшая перед покоями фараона пара стражников расступилась. Мы вошли в личную приемную Аменхотепа Младшего и остановились перед двумя дверьми, ведущими в разные комнаты. Одна из них явно была спальней Аменхотепа. Нефертити взглядом указала на вторую комнату:

– После празднеств она будет твоей.

Я во все глаза уставилась на нее:

– А где остановишься ты?

Она распахнула двери, ведущие в спальню царя, и я услышала, как ахнул от удивления Аменхотеп. Я успела мельком увидеть выложенные плиткой стены и алебастровые лампы, но потом Нефертити вошла к супругу и закрыла за собой двери. На мгновение в покоях воцарилось молчание, а потом из-за стены до меня донесся смех. Я ждала в приемной, полагая, что смех вот-вот утихнет, и надеясь, что сестра быстро вернется ко мне, но солнце все ниже и ниже клонилось к горизонту, а никаких признаков того, что кто-то вообще собирается выходить оттуда, не наблюдалось.

Я присела и огляделась по сторонам. На низеньком столике лежали поспешно набросанные на папирусе поэмы, посвященные Атону. Метнув украдкой взгляд на плотно прикрытую дверь в царскую опочивальню, я принялась читать стихи, чтобы скоротать ожидание. Это были восхваления солнцу. «Ты – тот, кто дарит дыхание всему живому… Твои лучи проникают в самую глубь огромного зеленого моря». Здесь лежала целая груда поэтических свитков, причем все они отличались друг от друга, но при этом все были посвящены Атону. Я читала несколько часов подряд, пока Нефертити с мужем разговаривали в спальне. Звук голоса Аменхотепа проникал сквозь стены, и я не смела даже вообразить себе, о чем они могут говорить столь долго и страстно. Наконец наступил вечер, и я уже начала спрашивать себя, а попадем ли мы вообще на празднество. Когда кто-то постучал в дверь, я было заколебалась, но потом до меня донесся отчетливый и радостный голос Нефертити:

– Мутни откроет.

Она знала, что я все еще жду ее в приемной.

По другую сторону двери стоял военачальник Нахтмин. Завидев меня в приемной фараона, он отшатнулся, и потому, как взгляд его метнулся к царской двери, я поняла, что он спрашивает себя, уж не взял ли Аменхотеп себе в любовницы обеих сестер сразу.

– Госпожа… – Он не сводил глаз с запертой внутренней двери. – Насколько я понимаю, фараон… занят другими делами.

Я зарделась как маков цвет.

– Да, он сейчас занят.

– В таком случае вы, быть может, возьмете на себя труд передать ему, что его отец и мать ожидают его в Большом зале. Торжества в его честь продолжаются вот уже несколько часов.

– Быть может, вы сами передадите ему это послание? – спросила я. – Я… мне бы не хотелось им мешать.

Он выразительно приподнял брови.

– Как вам будет угодно.

Нахтмин постучал в дверь фараона, и я услышала голос сестры, мило прокричавшей в ответ:

– Войдите!

Нахтмин исчез было за дверью, но мгновением позже появился вновь.

– Они сказали, что придут, когда будут готовы.

Я изо всех сил постаралась скрыть охватившее меня разочарование, и Нахтмин протянул мне руку:

– Но это вовсе не означает, что вы должны пропустить все торжества.

Я посмотрела на запертую дверь и застыла в нерешительности. Если я уйду, Нефертити рассердится. Она обвинит меня в том, что я бросила ее одну. Но ведь я уже долгие часы рассматриваю надоевшие узоры на мозаике в приемной, да и солнце уже зашло…

Я поспешно протянула Нахтмину свою руку, и он улыбнулся.

На возвышении в Большом зале теперь стояли сразу четыре золотых трона. Под ними располагался длинный стол, за которым сидели мои отец и мать – они ели и разговаривали с другими сановниками двора Старшего фараона. Военачальник Нахтмин подвел меня к ним, и я почувствовала на себе взгляд острых тетиных глаз.

– Визирь Эйе, – военачальник вежливо поклонился, – госпожа Мутноджмет прибыла.

Я испытала прилив восторга оттого, что он знает, как меня зовут. Мой отец встал и, нахмурившись, резко спросил, глядя поверх моей головы:

– Все это прекрасно, но где же моя вторая дочь?

Мы с Нахтмином переглянулись.

– Они сказали, что придут, когда будут готовы, – ответила я, чувствуя, как горят у меня щеки, и услышала, как за столом кто-то громко ахнул. Это была Кия.

– Благодарю вас, – сказал мой отец, и военачальник исчез. Я села за стол, и передо мной тут же появились чаши с едой: гусь, жаренный в чесночном соусе, ячменное пиво и баранина в меду. Играла музыка, и за звоном посуды мне было трудно расслышать, о чем разговаривают мои родители. Но вот Кия перегнулась через стол, и голос ее прозвучал ясно и звонко:

– Нефертити – дура, если думает, что он забудет меня. Аменхотеп обожает меня. Он посвящает мне целые поэмы.

Я вспомнила псалмы в покоях Аменхотепа и подумала, не он ли их написал.

– Я забеременела в первый же год и уже знаю, что это будет сын, – злорадствовала она. – Аменхотеп даже выбрал имя для нашего ребенка.

Я едва успела прикусить язык, чтобы не ляпнуть, какое же именно, но все мои старания были напрасны.

– Тутанхамон, – сказала она. – Или, быть может, Небнефер. Небнефер, принц Египта, – мечтательно произнесла она.

– А если это будет девочка?

Черные глаза Кии расширились. Подведенные сурьмой, они стали словно в три раза больше.