XXV Она росла печальной сиротой; Воспитана была на счет казенный… Потом попала к тетушке глухой, Сносила нрав ее неугомонный, Ходила в летнем платьице зимой — И разливала чай… Но брак законный Освободил несчастную: чепец Она сама надела, наконец. XXVI Но барыней не сделалась. Притом Авдотья Павловна, как институтка, Гостей дичилась, плакала тайком Над пошленьким романом; часто шутка Ее пугала… Но в порядке дом Она держала; здравого рассудка В ней было много; мужа своего Она любила более всего. XXVII Но, как огонь таится под золой, Под снегом лава, под листочком розы Колючий шип, под бархатной травой Лукавый змей и под улыбкой слезы, — Так, может быть, и в сердце молодой Жены таились пагубные грезы… Мы посвящаем этот оборот Любителям классических острот. XXVIII Но всё ж она любила мужа; да, Как любят дети, — кротко, без волнений, Без ревности, без тайного стыда, Без тех безумных, горьких сожалений И помыслов, которым иногда Предаться совестно, без подозрений, — Безо всего, чем дерзостную власть Свою не раз обозначала страсть. XXIX Но не была зато знакома ей Восторгов нескончаемых отрада, Тоска блаженства… правда; но страстей Бояться должно: самая награда Не стоит жертвы, как игра — свечей… Свирепый, буйный грохот водопада Нас оглушает… Вообще всегда Приятнее стоячая вода. XXX И если грусть ей в душу как-нибудь Закрадывалась — это мы бедою Не назовем… ведь ей же хуже, будь Она всегда, всегда своей судьбою Довольна… Грустно ей, заноет грудь, И взор заблещет томною слезою — Она к окошку подойдет, слегка Вздохнет да поглядит на облака, XXXI На церковь старую, на низкий дом Соседа, на высокие заборы — За фортепьяно сядет… всё кругом Как будто дремлет… слышны разговоры Служанок; на стене под потолком Играет солнце; голубые шторы Сквозят; надувшись весь ручной Снегирь свистит — и пахнет резедой XXXII Вся комната… Поет она — сперва Какой-нибудь романс сантиментальный… Звучат уныло страстные слова; Потом она сыграет погребальный Известный марш Бетховена… * но два Часа пробило; ждет патриархальный Обед ее; супруг, жену любя, Кричит: «Уха простынет без тебя». XXXIII Так жизнь ее текла; в чужих домах Она бывала редко; со слезами Езжала в гости, чувствовала страх, Когда с высокопарными речами Уездный франт в нафабренных усах К ней подходил бочком, кося глазами… Свой дом она любила, как сурок Свою нору — свой «home» [5], свой уголок. XXXIV Андрей понравился соседям. Он Сидел у них довольно долго; и споры Пускался; словом, в духе был, умен, Любезен, весел… и хотя в узоры Канвы совсем, казалось, погружен Был ум хозяйки, — медленные взоры Ее больших и любопытных глаз На нем остановились — и не раз. XXXV Меж тем настала ночь. Пришел Андрей Ильич домой в большом недоуменье. Сквозь зубы напевал он: «Соловей *Мой, соловей!» — и целый час в волненье Ходил один по комнате своей… Не много было складу в этом пенье — И пес его, весьма разумный скот, Глядел на барина, разиня рот. XXXVI Увы! всем людям, видно, суждено Узнать, как говорится, «жизни бремя». Мы ничего пока не скажем… По Посмотрим, что-то нам откроет время? Когда на свет выходит лист — давно В земле нагретой созревало семя… Тоскливая, мечтательная лень Андреем овладела в этот день. XXXVII С начала самого любовь должна Расти неслышно, как во сне глубоком Дитя растет… огласка ей вредна: Как юный гриб, открытый зорким оком, Замрет, завянет, пропадет она… Потом — ее вы можете с потоком Сравнить, с огнем, и с лавой, и с грозой, И вообще со всякой чепухой. XXXVIII Но первый страх и трепет сердца, стук Его внезапный, первое страданье Отрадно-грустное, как первый звук Печальной песни, первое желанье, Когда в огне нежданных слез и мук С испугом просыпается сознанье И вся душа заражена тоской… Как это всё прекрасно, боже мой! |
