Иван Андреевич поклонился и щелкнул шпорами.

— Как вы ее называете? — спросил он чёрта.

— Бабебибобу’ой, — отвечал чёрт.

— Бабеби… и так далее — не русское имя, — заметил подпоручик.

— Мы иностранцы, — возразил дедушка Бабебибобу’и…

Иван Андреевич оправился и подошел к ручке Бабебибобу. Она протянула ему свою лапку. Подпоручик успел заметить, что ноготки ее, впрочем, очень миленьких пальчиков слегка загнуты вниз в виде когтей; да, сверх того, в самое мгновенье поцелуя его как будто кольнуло в губы.

— Не угодно ли вам погулять со мною по саду, — сказала Бабебибобу шёпотом.

— С моим удовольствием, — отвечал Бубнов. Старуха пошепталась с чёртом и, по-видимому, не соглашалась на прогулку. Но чёрт пожал плечами и отвернулся… Бубнов с чёртовой внучкой вышли из комнаты.

Сад у чёрта, как все сады; ничего нет отличительного; однако Иван Андреевич заметил одну странность: все растенья, вырастая, кряхтят. Так уж заведено у чёрта.

Бабебибобу шла долго молча — наконец, подняла головку, посмотрела на Ивана Андреевича и сказала со вздохом:

— Я люблю тебя, Бубнов!

Подпоручик вспомнил наставление ее дедушки и сказал ей с отеческим добродушием:

— Успокойтесь.

Чёртова внучка еще нежнее проговорила:

— Я люблю тебя, Бубнов! Полюби меня — и я венчаю тебя маком, красным, как мои щеки, накормлю тебя самыми свежими желудями, упою тебя соком папоротника — и мы будем счастливы и добродетельны! Бубнов, я люблю тебя!

Бубнов посмотрел на нее… и хотел было сказать: «И я люблю тебя, Бабеби…» — но вдруг ему показалось, что у Бабебибобу глаза стали сжиматься и расширяться, как у кошки, ноздри раздуваться, зубы завостряться… Ему вдруг показалось, что он мышь, что она кошка…

— Нет, — сказал он вдруг… — Я не воспользуюсь вашим благорасположением — вернемтесь домой.

— Да где дом? — сказала она странным голосом. Иван Андреевич оглянулся…

Он стоял на самой верхушке высочайшего столба — и то на одной ноге, другая его нога развевалась по ветру, как флаг. По столбу, намыленному и обмазанному маслом, с большим усилием всползали разного вида чертенята; все они старались добраться доверху… Нет сомненья! Иван Андреевич назначен наградой победителю… Бабебибобу носилась около него по воздуху и язвительно смеялась…

— Чёрт! ты, выходишь, подлец, — проговорил с усилием подпоручик…

— Дети! Дети! заблудились вы, что ли? — раздался голос чёрта.

И Иван Андреевич и Бабебибобу очутились опять в саду… Невдалеке от них стоял чёрт и приятно улыбался…

— Не умеешь ты занять дорогого гостя, Бабебишка! — Так он ее называл, когда гневался. — Пожалуйте сюда, ко мне, Иван Андреевич, — оставьте эту глупую девчонку.

— Как бы не так! Девчонка! — отвечала Бабебибобу, — у меня уж рога пробиваются… — И, нагнувши голову, она разобрала волосы и показала Ивану Андреевичу маленькие миленькие рожки.

Иван Андреевич, в жизнь свою не учившись танцевать, вдруг прыгнул, повернулся трижды на одной ноге — сделал glissade, jetée assemblée, pas de zéphire[102], нагнулся и поцеловал кончик правого рожка Бабебибобу, но рог, как будто обрадовавшись такому происшествию, вдруг вырос и больно ушиб подпоручика…

Через полчаса все они сидели за столом…

«Посмотрю я, — подумал Иван Андреевич, — что́ ест этот народ!»

А сидели они в следующем порядке:

На главном месте: старуха — чёртова бабушка.

Направо от нее: Иван Бубнов, подпоручик.

Налево от старухи: внук ее, чёрт.

Налево от чёрта и напротив Бубнова } Бабебибобу. (vis-à-vis sont des amis[103]).

Большая, большая закрытая миска взошла в комнату, пододвинулась к столу, присела и прыгнула на стол.

«Что-то они едят? — подумал Бубнов… — посмотрим!»

Старуха обратилась к внуку:

— Любезный внучек, не правда ли — мы женим подпоручика Бубнова на Бабебибобу?..

— Женим, женим, — отвечал внучек.

Жениться на внучке чёрта — странная мысль! Странная участь подпоручика Бубнова!

«Ну, а если у меня будут дети? — подумал он, — какого они будут звания? Дворяне, что ли? или что за люди? Их не примут ни в какой кадетский корпус! Презатруднительное положение! Зачем я ел чёртов хвост!»

— Впрочем, — заметил черт, — без взаимного согласия мы их не женим… Я добрый дедушка и люблю Бабебибобу; также по многим причинам уважаю Ивана Андреевича… Бабебибобу, скажи мне, нравится ли тебе подпоручик Бубнов?

— Как не нравиться! — вскричала старуха, — посмотри на нее — она уже теперь облизывается….

И в самом деле, чёртова внучка, прищурив глазки и улыбаясь, водила красным, красным язычком по острым и белым зубкам…

— Она меня съест, — закричал Бубнов.

— На здоровье, — заметил чёрт.

— Как на здоровье? Что значит — на здоровье? Я офицер! Я гость! Разве офицеров едят? Разве гостей едят?

— Вы хотите доказательств, — возразил чёрт, — извольте! Тотчас! У меня в доме живет немецкий доктор обоих прав, который вам докажет как дважды два четыре, что съесть вас можно, должно, прилично и приятно.

— Будь он семидесяти прав доктор, ничего он мне не докажет! Ничего! решительно ничего! — подпоручик рассвирепел и замахал руками, как ветряная мельница. — Я уйду! Чёрт с вами! Я уйду! Нужно ж мне было, дураку, есть ваш хвост! Уйду!

Иван Андреевич попытался встать — не тут-то было: кресло, на котором он сидел, превратилось в уродливого паука и вцепилось в него с истинно бесовскою силой… Чёрт и его семейство помирали со смеху, глядя на исступленные и напрасные усилия подпоручика… Смех старухи был чрезвычайно похож на блеяние старого козла, — Бабебибобу взвизгивала от удовольствия.

— А! так-то! — простонал Иван Андреевич, — так сгинь же бесовское племя во имя…

— Стой! держи! — закричал чёрт. — не давай ему креститься…

Бабебибобу бросилась с кровожадной улыбкой на подпоручика и разом откусила ему правую руку… В то же мгновение с миски соскочила крыш<к>а и бедного подпоручика подхватили и бросили в миску… приправили его уксусом, маслом, горчицей, тертым порохом, серой и клюковным морсом и съели, съели до последней косточки… Во всё время обеда играли грешники-музыканты разные увертюры… Бабебибобу с особенным удовольствием скушала сердце подпоручика, а сам чёрт чуть не подавился эполетой…

На другое утро нашли подпоручика Бубнова в той же улице уездного города Ч…. Он лежал лицом к забору и был красен, как рак. Его привели в чувство; он с испугом долго глядел кругом; начал болтать всякий вздор, уверял, что он чувствует себя в трех вовсе ему чуждых желудках, и только к вечеру пришел в себя. Он никогда не мог забыть своего знакомства с чёртом и часто поговаривал:

— Если б я был Наполеоном, уничтожил бы я всех чертей!

Впрочем, жил до глубокой старости, не вышел в отставку и умер младшим поручиком.

29-го июля н. с. мы выехали из Парижа в половине восьмого вечером. К ночи мы уже были в Орлеане и тотчас отправились далее. Мы сидели в дилижансе с двумя аббатами и молодым человеком благонамеренной наружности, большим поклонником Кузе́на^*. Он между прочим объявил нам, что г-жа Санд мало занималась психологией и смешивает «le libre arbitre avec le libre examen»[104]. Ночью мы проехали через историческое Блуа (Blois)^* и к утру попали в Тур, столицу бывшей провинции Турёны, «сада Франции». Тур довольно красивый городок с огромным мостом через Луару. Турена действительно прекрасная сторона: длинной цепью тянутся крутые меловые и глинистые горы, в которых, иногда в два этажа, вырыто множество жилищ, довольно подобных стрижиным гнездам; долины покрыты сливовыми деревьями (отсюда получается лучший чернослив); везде попадаются длинные и флегматические англичане, которых здесь пропасть. Погода была серая и тихая. Обедали мы в Поатие, старом и грязном городе с прескверной мостовой, к вечеру добрались до Ангулэма, еще более старого и грязного города, и на другой день в 2 часа прибыли <в> Бордо́. Не доезжая Бордо, в Кюбзаке любо<ва>лись мы чрезвычайно высоким, узким и необыкновенно длинным <м>остом из чугуна на Дордонье. Купеческие кора<бл>и на полных парусах шли далеко внизу под нами, и мост, казалось <нам>, качался от ветра. Скоро после Ангулэма начинают<ся> Ланды (les Landes). Французские степи не могут сравниться с на<шим>и. Куда ни глянешь, везде fougère[105] с своей тёмной, неприя<тной> зеленью. Кой-где торчат уединенные, бедные фермы; пастухи <на> высоких ходулях толкутся за овцами да вяжут синие чулки. Но скоро вы начинаете догадываться, что приближа<етес>ь к Бордо; море виноградников со всех сторон вас обнимает. И здесь, как на Рейне, не дают лозам разрастаться; но на Рейне лозы предпочитаются молодые, здесь чем они старее, тем лучше, и шишкова<ты>е, толстые, ползут по земле короткими отрубками. Бордо — красивый город, с столичной физиономией, но пустеет, бледнеет и умирает с каждым днем. Гавр и Марсель его убили. У великолепной гавани стояло три, четыре корабля, меж тем как во время моего пребывания в Гавре^*, я помню, вся гавань, все каналы были запружены ими и сам город уподоблялся страшно полнокровному человеку, которого вот-вот прихлопнет паралич. Но зато нигде, даже в Париже, не едят, как в Бордо. После превосходного обеда, вследствие которого наш сластолюбивый приятель Б<откин>^* плакал от умиления на белом жилете повара, пошли мы в театр, где давали «Роберта-Дьявола»^*, для дебюта двух новых певцов, которых ошикали и освистали с ожесточением и бешенством. 2-го августа мы покинули Бордо и после скучного и утомительного[106]