Я сказал: в полной безопасности. Запомните — безопасность никогда не бывает полной. А может, и вообще нет никакой. Мы сидим себе сейчас спокойненько в «Можайских банях», и вдруг — кррах! — перекрытие на голову, то ли от случайного землетрясения, то ли крановщик дядя Вася бетонную плиту на авось положил. Но уж от немецкого дяди Ганса — наше судно, сами знаете, в ГДР построено — я никакой халтуры не ожидал, когда оперся грудью на бортовой поручень на корме. Тут включили двигатели, внизу запенилась вода, «Богатырь» дернуло. Так вместе со вставкой поручня, от стойки до стойки — жаль, не с самим дядей Гансом, — я и полетел головой вперед в бурлящую за кормой воду. Да еще как нырнул! Словно одним махом хотел вынырнуть за тысячу миль где-нибудь у набережной Малекон в Гаване.

Никто не заметил моего лихого прыжка. Вахтенный, как и положено, дежурил на носу корабля. А мой жалобный крик, говоря красиво, затерялся среди резких криков чаек. Впрочем, никаких чаек, кажется, не было. Ни чаек, ни альбатросов — и где они спят по ночам? Некоторые — на самом корабле, а остальные?.. Мгновение — и меня здорово отнесло от судна. Вернее, не отнесло, а как бы враз проложило черное пространство воды между мной и светящимся «Богатырем» — как только я вынырнул.

Я и плыл и кричал вдогонку, напрасно — шум от «Богатыря» был сильнее…

Слава Богу, океан не штормило. Неправдоподобно спокойно, как темный, блестящий под луной лед, он простирался от меня к удаляющемуся кораблю, который уже казался не больше спичечного коробка. Между прочим, такое сказочно спокойное состояние моря в Одессе называют бунацией.

Мне было плевать на всякую бунацию, и я продолжал плыть, скинув туфли, за «Богатырем», пока он не превратился в точечный огонек и не смешался со звездами на горизонте… Да-а, жаль было новых французских «мокасин» из натуральной кожи. Будь я министром гражданского морского флота, издал бы приказ: по ночам на палубу выходить только в тапочках. А курить — только в отведенных местах! Хотя, виноват, последняя инструкция имеется.

Не помню, кто из великих сказал: люди делятся на титанов и чайников. Под титанами наверняка имелись в виду здоровенные баки с кипятком. На них даже так и написано: «титан». А на мне, если попристальней вглядеться, красуется: «чайник». Я ведь мог преспокойно покуривать, опираясь грудью хотя бы на спасательный круг, который висел на корме справа от меня. Или в одной из спасательных шлюпок, подвешенных за бортами, вместе с веслами и с «НЗ». Всегда и во всем надо выбирать местечко поосмотрительней. Плыл бы сейчас на шлюпке, если бы она вдруг сорвалась, да палил бы себе из ракетницы в Большую Медведицу или в Гончих Псов. Сразу б меня хватились!

Задним умом все мы — впередсмотрящие.

Уже и уставать стал. Зря думают, что моряки могут целыми сутками плавать. Одно дело — плавать, другое — жить в воде. Мне надо было жить. Плыви не плыви, никуда не приплывешь. К чему силы тратить, только время могло мне помочь. Я лег на спину, раскинув руки. Пока хватятся, пока разберутся, пока начнут искать… Лишь бы погодка не подкачала, иначе кранты.

Дети вспомнились… Жена не вспоминалась. Вероятно, потому, что всегда была против работы на «Богатыре» из-за моего долгого отсутствия дома. Видали фильм «Столь долгое отсутствие» (производство Франции)? Там один муж так долго где-то во время войны пропадал, что потом жена никак не могла признать: он это или не он. Моя жена, москвичка Ира, тоже сообщила в последней радиограмме, что уже забывать меня стала. Ничего, скоро вспомнит!..

Мерзнуть начал… Хоть и лето, и вроде тепло, а все-таки не в кубрике под одеялом. Угораздило… Позор! У нас еще такого никогда не было, чтобы опытный профессионал водолаз за борт выпал. Под водой-то его могли бы забыть — такое, говорят, случается. Но чтобы сам по себе… И во сне не привидится. Если спасут, засмеют на весь флот. Такая ржачка подымется — от Атлантики до Тихого! Кстати, Тихий океан по-английски — «Пасифик оушн». Отсюда, наверное, и возникло слово «пацифист». Тихоня, значит.

Теперь сами видите, какие дурацкие мысли лезут в голову, даже когда я лишь только вспоминаю о том происшествии. А тогда — каково?.. Это все байки, что перед угрозой неминуемой смерти человек невольно вспоминает всю свою жизнь, как стремительное кино. Лично я хотел спать, пить и есть — одновременно, и никакого кино судьба мне не показывала. Я так полагаю: раз я сейчас перед вами, то мое положение было не таким уж безвыходным. Потому, верно, и картины моей непутевой жизни перед мысленным взором не развернулись.

Внезапно я услышал какой-то тихий размеренный плеск. Неужели волна начала разгуливаться? Только этого мне не хватало.

Не переворачиваясь, я скосил глаза в сторону. Если бы я носил очки и если бы они были на мне, я бы их обязательно протер. Слева от меня, метрах в двух, резал воздух и воду нос какого-то корабля. Далеко вперед торчал бугшприт с косыми темными парусами, закрывающими россыпи звезд, а прямо под ним, на носу, угадывалась аллегорическая женская фигура. Она нахально выставляла грудь вперед, а верхушка фок-мачты перечеркивала луну. Такие парусники я раньше жадно рассматривал только на иллюстрациях в книгах и на картинах.

Я мгновенно оказался у борта, он вздымался своим выгнутым деревянным боком высоко вверх к пушечным портам. Я все ногти обломал о ребристые доски, пытаясь хоть как-то зацепиться за них. Артель «Напрасный труд»!.. Странно, что я не закричал. Парусный корабль неумолимо скользил мимо меня и мне не хватало немыслимых рук, чтобы обнять его весь и задержать.

И только, когда меня протащило вдоль всего парусника и я в отчаянии хрипло вскрикнул, сверху, разматываясь на лету, вдруг полетела бухта каната. Я мигом обвязался вокруг пояса, проволокся немного в кильватере от натяжения брошенного мне конца, и стал подтягиваться.

Я подтянулся впритык к корме, а затем еще — метра на полтора вверх. Взобраться же на самую верхотуру у меня просто не было сил. Я висел, беспомощно задрав голову. Тут только я заметил, что канат исчезал меж полуоткрытыми створками нижнего кормового окна. Не так уж и высоко было карабкаться, а все равно не мог.

Окно тускло осветилось изнутри каюты, в проеме показались две костлявые руки и принялись ловко подтягивать меня. Намертво вцепившись в канат, я поднимался, как ватный тюк, задевая плечами резные завитки кормы. Свободный провис каната цеплялся за выступы, и мне приходилось, из последних сил держась одной рукой, подбирать его слабину другой, как старинной даме — шлейф своего платья. Наконец показался подоконник, и я с трудом перевалился через него.

Передо мной в большой каюте, обставленной старинной вычурной мебелью, при зажженных свечах, стоял человек — человек ли? — в парике и в камзоле. У него было лицо мумии, высохшей по меньшей мере лет 200–250 тому назад, с неподвижными, застывшими глазами. Казалось, они были сделаны из пластмассы, как у куклы.

«Из воды да в огонь!» — мелькнуло у меня в голове. Выбирать не приходилось, второе в моем случае было все же получше.

— Гуд ивнин, — сказал я по-английски и поклонился. — Тэнк ю вэри мач фор сэйв май лайф! — Что означало: «Добрый вечер. Благодарю за спасение моей жизни!»

И, развязывая затянувшиеся узлы каната, машинально добавил по-русски:

— Моряк моряка видит издалека.

— Русиш? — прошамкала мумия, еле заметно шевеля выцветшими губами. Это было первый и последний раз, когда спаситель невольно поинтересовался моей персоной.

— Совьет русиш, — уточнил я.

На что он пробурчал, что таких-де не знает. А вот просто с русскими он, мол, был знаком в свое время.

Интересно, где то «время» осталось?

Мумия, помолчав, продолжила свои показания. Мы, мол, находимся не на английском, а на голландском корабле. Очень-очень старом. Можно сказать, бессмертном корабле.

Я спросил: в прямом или переносном смысле?

Он ответил: в переносном, потому что фрегат, мол, переносится из океана в океан черт его знает сколько, а может, и больше, лет. А сам он — бессменный капитан.