— Кто ж это ему сказал, что ты бабам письма пишешь? — встревоженно спросил Митька. — Наверно, Ксенофонт, — строил он свои догадки. — Давай у него ночью антоновку отрусим?.. Чего ты горюешь? Тебе теперь легче. Живы, здоровы — и все письмо, — сказал он весело и принялся за свои планки.

Но Мишке письма без новостей представлялись скучными и ненужными. Он сидел огорченный, хмурый и глядел, как временами подлетавший ветерок шевелил клочки разорванного письма, и тогда клочки эти казались живыми.

Тихо. Как бы застывший, стоит редкий туман. Жнивье посерело. Сочно зеленеет озимь. Осень дотлевает. Скот пасется на зеленях. Хорошо, что хоть теперь не надо отгонять скот от посевов, Мишка прилег к куче соломы и начал раздувать огонь. Солома сырая, дымит. Но вот выскочил огненный язычок, сел на одну соломинку, затем перепрыгнул на другую, на третью, и весь ворох соломы охватило пламя. Мишка подбрасывает в костер сухие коровьи кизяки, затем достает из-за пазухи книжку, в которой лежат тетрадка и карандаш. В письмах нельзя теперь излить душу. Излить ее можно в рассказах. Вчера он начал писать рассказ под заголовком: «Какой нам Ермилова бабка дала хлеб». Но успел написать только о том, как утром бабка отрезала на завтрак кусок хлеба, завернула его в тряпку и положила в карман Мишкиной свитки. «Вот пригнали мы стадо в поле, — продолжал писать Мишка. — Митька и говорит: «Давай хлеба поедим». Ну, я полез в карман. Вытащил, развернул тряпку. Гляжу, а тряпка не тряпка, а пеленка…»

От Вареновки бежит Митька. В руках он, будто мерку с овсом, держит шапку с картошками. Мишка не любит, чтобы кто-нибудь, даже Митька, видел, как он пишет рассказы, поэтому он закрывает тетрадь и вместе с книгой опять прячет ее за пазуху.

— Смотри, одна какая попалась! — показывает Митька картошку, похожую на куклу.

Картошки тонут в золотом жару перегоревшей соломы и коровьих кизяков. Митька вытряхнул шапку и надел ее на голову.

— Ну-ка, доставай, читай, что это за «Город в табакерке», — говорит Митька, показывая на видневшийся из-за пазухи край книжки.

— Сказки всё, — с пренебрежением мотнул рукой Мишка и прикрыл жаром оголенные бока картошек.

Далеко, на Вязовском шляху, будто черный столбик, показался человек.

— Узнай — кто: баба или мужик? — предложил Митька.

— Мужик, — сказал Мишка.

— Нет, баба, — сказал Митька.

— Нет, мужик, — повторил Мишка.

Ребята напряженно вглядываются в приближающуюся фигуру.

— Ага, баба! — просиял Митька.

— Не баба, а учительница Клавдия Сергеевна, — возразил Мишка.

Клавдия Сергеевна подошла к ребятам, положила узелок и погрела над костром руки.

— Ну что ж, книжку прочитали? Хорошая? — спросила она.

— Та книжка вот для каких, — показал Митька на пол-аршина от земли, — а нам уже по четырнадцать лет. — И, сплюнув, добавил: — Нам бы про разбойников.

— Вот какой ты, оказывается! Небось, и куришь? — внимательно глянула на Митьку Клавдия Сергеевна.

— Курю, да только табаку нет, — смело, как равной, сказал Митька.

— И ты куришь? — обратилась Клавдия Сергеевна к Мишке.

Мишка молчал.

— Курит? — спросила она Митьку.

— Не знаю, — ответил Митька.

— Значит, тоже курит. Нехорошо.

Клавдия Сергеевна подумала и снова обратилась к Мишке:

— А ты знаешь, что означает слово «тайна»?

— Это чтоб никому не говорить, — ответил Мишка.

— Приходи нынче вечером ко мне в школу, я тебе скажу одну тайну. Только условие такое: ты мне принесешь почитать свое сочинение про пчелиный рой. Ладно?

Мишка подумал и согласился. Учительница достала из узла два больших, присыпанных маком бублика, дала их ребятам и ушла.

Вечером, как только загнали стадо, Мишка пошел в Осинное. «Что за тайна такая? — думал он. — Может, за табак будет ругать? Но лицо у нее было веселое…»

Клавдия Сергеевна сидела за столиком. На столике горела лампа.

— Проходи, проходи, садись, — сказала она Мишке, робко переступившему порог ее комнаты.

Мишка сел на край табурета.

— Хотел бы послушать письмо от Александра Петровича? — спросила Клавдия Сергеевна.

Мишка быстро взметнул на нее глаза, как бы желая проверить, правду ли говорит она, и сказал:

— Хотел бы.

— Ну вот слушай… — Клавдия Сергеевна пробежала глазами по листку голубой бумаги и затем сказала: — Вот здесь: «…напиши, как живет деревня. Теперь, небось, там остались одни бабы. Мужики все на войне. Ребята, которых я учил, наверное уже стали подростками…» — Лицо ее с каждым словом светлело. Казалось, что она не письмо читает, а трогательные стихи. — «Как там поживает Михаил Яшкин? Не затолкала ли его жизнь? Я до сих пор не могу забыть его рассказ про Акимову душу. Опиши мне, как он теперь выглядит. Не вернулся ли его отец? Спроси, описывает ли он случаи из своей жизни, как обещал мне. Если есть что-либо готовое, то ты пришли мне». Доволен? — спросила Клавдия Сергеевна.

И хотя ее черные брови были нахмурены, а голос суров, в карих глазах светилась материнская теплота.

Мишка ничего не мог ответить: что-то сжимало горло, почему-то навертывались слезы.

Дальше Александр Петрович вспоминал про Митьку.

— «…Имя его я забыл, — писал Александр Петрович, — а фамилию помню: Капустин. Парень особой любви к наукам не питал, но нравился он мне за прямоту и смелость». Теперь понял, зачем я просила тебя принести рассказ про пчелиный рой?

— Понял, — сказал Мишка, достал из висевшей через плечо сумки тетрадку с рассказом «Про пчелиный рой, про синюю кружку» и, положив ее на стол, хотел итти.

— Погоди… Мне ж надо описать ему, какой ты стал, — улыбнулась Клавдия Сергеевна. И, внимательно осматривая его, говорила: — Волосом — рус, глаза серые и грустные, нос немного курнос, ростом аршина полтора. Одет в свитку, через плечо пастушья сумка, обут в лапти. Все… Да… — снова остановила она Мишку. — Напишу, что пасешь стадо и не только себя кормишь, но и тетке помогаешь… Ну, а о том, что я тебе говорила, никому ни слова. — И Клавдия Сергеевна строго погрозила пальцем.

Переполненный радостью, возвращался Мишка на Кобыльи выселки. Когда он еще так хорошо себя чувствовал? Когда Александр Петрович подарил ему книжку. Клавдия Сергеевна не сказала, где Александр Петрович. Но, главное, он жив и, возможно, даже, как говорит Клавдия Сергеевна, скоро вернется в Осинное… Вот если бы с отцом вместе!

И густая осенняя темь кажется Мишке не страшной и сырой, холодный ветер — ласковым.

Робко пришли в Рвановку первые слухи о свержении царя. Тетка Арина, когда Мишка сообщил ей об этом, часто закрестилась и шопотом сказала:

— Гляди, дурак, на людях не скажи. За это знаешь куда упрячут? Куда Макар телят не гонял. Разве можно без царя-батюшки!

— Я ж не выдумал, все мужики говорят, — возразил Мишка.

— А ты, дурак, как твой отец, больше слушай, что говорят. Может, они нарочно говорят. Царь — он помазанник божий…

И тетка Арина, хоть день был непраздничный, зажгла лампадку и долго молилась.

Ксенофонт Голубок на первых порах разъяснил:

— Это смутьяны, революционеры распускают такие слухи. Разве может быть народ без царя! — И приводил доводы, почему не может: — Это все равно, что стадо без пастуха или рой без матки.

Он ежедневно ходил в помещичье имение и день ото дня становился пасмурнее.

О революции, о свержении царя говорили с опаской.

Но вот однажды Семен Савушкин вернулся из города весь сияющий и, приказав жене распрягать лошадь, сам направился к Мишкиной хате.

— Ну-ка, грамотей, дай я тебя сначала поцелую, а потом на, читай, — подал он Мишке измятую газету.