— То-то у нас картежников много развелось! — заметил каркающим голосом Ефим Пузанков.

— Сколько ж за нашего брата платили? — полюбопытствовал дед Аким.

— А вот сейчас дойдем, — сказал Ксенофонт и начал шарить глазами и пальцем по бумаге, отыскивая место, где он остановился.

Но тут поднялся Мишкин отец, подошел к Ксенофонту, с гневом вырвал выписку, бросил ее под стол и тихим, но страшным от волнения голосом сказал:

— Ты лучше выписал бы, как твой дед на проезжей дороге кабак на откупе держал да пьяных купцов грабил…

Руки у отца тряслись, сам он был бледен.

— Из песни, как говорится, слова не выкинешь, — робко возразил Ксенофонт и вздернул плечами.

— Ну и пой про своего деда… Деда моего продавали, а я вот георгиевский кавалер, — строго сказал Мишкин отец и ударил себя кулаком в грудь.

В избе снова воцарилась тишина. Ксенофонт еще раз вздернул плечами, поднялся и, ни слова не промолвив, ушел. Вслед за ним, притворно зевнув и сказав: «Завтра надо пораньше вставать», вышел Ефим Пузанков, за Ефимом — дед Аким.

— Эх, люди… мыслете… — вздохнул Семен Савушкин.

Вечер расстроился.

Когда отец вышел проводить остальных мужиков и в хате никого не осталось, Мишка соскочил с печи и подобрал бумажку. Раз отец рассердился, значит бумажка была обидная, и ее следовало порвать. Но в бумажке оставалось непрочитанным самое интересное: сколько стоил Мишкин прадед с прабабкою и с чадами. Мишка стоял в нерешительности. Вдруг в сенцах лязгнула щеколда. Мишка вскочил на печь и сунул бумажку в «Соломон-оракул».

Так среди любимых Мишкиных игрушек оказалась ненавистная и интересная бумажка — родословная.

На дворе лютые морозы. Мишка сидит на печке, вьет веревочку и разговаривает сам с собой: «Теперь ты у меня чорта с два улетишь. Я тебе, милое, подвяжу как следует крылышки. И не трепыхнешься даже… Вот как…»

Утром он слышал, как мать говорила отцу:

— Сала уже на донышке осталось. Пора, должно быть, ему и на дуб улетать.

— Ну что ж, — сказал отец, — пора так пора…

Мишка вспоминает этот разговор и улыбается: «У кого улетит, а наше, как миленькое, будет сидеть».

Раз в год, к рождеству, Яшкины, как почти каждый двор Вареновки и Кобыльих выселок, кроме Макара Ярочкина да бабки Косой Дарьи, резали свинью. Собственно, это была не свинья, а пяти-шестимесячный подсвинок. Откармливался он обычно летом на крапиве, собачьей лебеде и бурачной ботве, а осенью на картошках. Оттого подсвинок бывал шелудив, щетинист, с желваком на брюхе, видом больше похож на ежа, чем на свинью. Сала с подсвинка нарезали с пуд, и толщиной оно даже на хребте было не больше как в два пальца.

Сала вдоволь ели только первые два дня праздника рождества. Потом оно становилось все более и более редким гостем на столе и наконец, примерно в середине рождественского мясоеда, совсем исчезало. А когда Мишка спрашивал у матери, куда девалось сало, она объясняла:

— На монашеский дуб улетело. Теперь, сынок, пасху жди. На пасху оно снова прилетит.

— А как же оно без крыльев летает? — недоумевал Мишка.

— А как летает ковер-самолет? — спрашивала мать.

И чтоб отвлечь Мишку от разговоров о сале, она описывала ему соблазнительную картину пасхальных святок:

— Прилетит к нам сало. Кто-нибудь принесет молока и творогу. Куры нанесут яиц. Накрасим писанок. Купим белой пшеничной муки и напечем куличей. А куличи будут рыхлые, вкусные. Отнесем один кулич в осиновскую церковь, освятим. Потом вернемся домой и будем разговляться: есть куличи, сало, творог, яйца… А теперь надо потерпеть… Хочешь, дам капусты с хрустом? Ты будешь ее есть, а она на зубах — хрусь, хрусь…

После такой картины можно потерпеть…

Ну, а зачем терпеть, когда можно сделать так, что пасха останется пасхой, а сало все-таки не улетит, и Мишка, как Петька и Ермиловы внуки, будет есть его до самого великого поста!

— Довольно, — торжествующе говорит Мишка, — отлеталось…

Мишка, как делал отец, поплевал в ладонь, одернул свитую веревочку, наспех обул лапти и выбежал в сенцы. В сенцах было темно, но он хорошо знал, что бадья с салом стоит рядом с закромом и что в ушках бадьи есть дырочки. Он ощупью нашел дырочку, продел в нее один конец веревки и завязал его двумя узлами. Второй конец он привязал к толстому крюку, вбитому в стенку. Подергал за веревку и промолвил:

— Вот и все дело… Надо Митьке об этом рассказать, у них тоже сало улетает…

Уже улегшись спать, Мишка слышал, как о чем-то шептались отец с матерью и опять упоминали про сало. Потом он слышал, как по чердаку, почти над самой головой, как будто кто-то ходил, и еще — как будто отец говорил матери про веревочку. Но все это, может быть, ему померещилось во сне, а по чердаку, может быть, шастал домовой…

Обычно утром Мишка в первую голову бежал проверять расставленные силки — не поймался ли воробей или овсянка, а то и синица. Сегодня он как был, не обуваясь, выскочил первым делом в сени проверить, не улетело ли сало. Сала не оказалось. На том месте, где оно стояло, Мишка нащупал большой ведерный чугун, в котором варили ботву и мелкую картошку свинье. Он открыл дверь во двор. В сенцы ударил свет, но бадьи с салом не было. Не было и веревочки, которой Мишка привязывал бадью.

«Неужели прямо с веревочкой улетело? А может быть, сало кто-нибудь украл?»

— Сала нету! — тревожно сказал Мишка матери, вбежав в хату.

— Нету — значит, улетело, — спокойно ответила мать.

— А как оно там держится, на дубу? — подумав, спросил Мишка.

— Да вот так и держится, — неопределенно ответила мать и перевела разговор на другое: — Сейчас картошек наварим. Лепешек испеку. Принесу капусты с хрустом… Снедать будем…

Но у Мишки неотвязно, как комар, вилась мысль о сале. «Хоть бы посмотреть, — думал он, обувая лапти, — как оно летит: с подпрыгом, как воробей, или без подпрыга — плавно, как ворона…»

После завтрака он собрался было бежать к Митьке, чтоб узнать, улетело ли их сало, как вдруг скрипнули ворота и по двору послышались мелкие, видимо Митькины, шаги.

Едва переступив порог и сказав «Здравствуйте вам», Митька сообщил:

— А у нас нынче ночью сало на дуб улетело!

Мишка с удивлением посмотрел сначала на Митьку, а потом на отца:

— Во, значит, улетело с нашим вместе!

Мишкин отец, отряхая крошки с рыжеватой широкой бороды, спросил:

— И у вас улетело? Значит, сговорились.

И чему-то улыбнулся.

От протопленной печки потянуло легким теплом. Верхние стекла окон начали понемногу оттаивать. Но в хате было все же холодно. Ребята разулись и полезли на печь.

— Ну, а как оно летает? — спросил Мишка.

Митька не мог объяснить, как летает сало. Тогда Мишка сам начал рассказывать ему о летающем сале, как будто он видел эти полеты по меньшей мере раз двадцать:

— Оно и без крыльев летает, как ковер-самолет. Подлетит к дубу, покружит возле него, как птица, и сядет.

— А как же бадья может сесть на ветку? — недоумевает Митька. — Бадья вон какая, — показал он руками, будто охватил бадью, — а ветка вот такая, — он протянул руку.

Мишка сам не понимал, но раз объявил себя знающим, надо объяснить, как это происходит.

— А ты разве не видел, какие большие сорочьи гнезда держатся на маленьких ветках? — спрашивает он Митьку.

Сорочьи гнезда чуть ли не с копну сена Митьке не только приходилось видеть, но и доставать оттуда яйца; сороки вьют гнезда на макушках невысоких, но густых деревьев.

— Значит, бадья с салом — как гнездо?

— Ну да… А может быть…

Мишке вспоминается, как на тоненькой ветке груши висел пчелиный рой.

— Может быть, они висят там, как пчелиный рой, — говорит он.

Митька чувствует неуверенность Мишки.

— А чего ему туда летать? — спрашивает он Мишку.