Отец ничего не отвечал ей. А один раз утром, оставшись наедине с Мишкой, он достал из бокового кармана поддевки пучок синих бумажек, отделил одну из них, подал Мишке и тихо, с опаской, сказал:

— Почитай вслух.

Мишка откашлянулся и тоже с опаской тихо начал читать:

— «Братья-крестьяне! До каких пор вы будете безропотно нести свой тяжелый крест?»

В это время во дворе скрипнула калитка и послышался скрип снега. Отец вырвал листовку, сунул ее обратно в карман поддевки и поспешно стал одеваться. Вошла мать с ведрами воды.

— Опять отправляешься в поход? — сердито буркнула она.

Ничего не ответив, отец вышел из хаты.

Мишка тосковал по мужичьим сходкам.

Но вот однажды морозным осенним днем в избу к Яшкиным опять ввалились мужики. Тут были Митькин и Сашкин отцы, Семен Ножиков, Гришин Федор, Платонушка, Андрей и еще человек десять неизвестных Мишке, должно быть разореновских, мужиков. Мужики были возбуждены, кричали вместе и порознь. Оказывается, графский приказчик Алпатыч захватил на лугу возле барских стогов сена табун мужичьих лошадей и загнал их на барский двор. За каждую лошадь граф требовал два рубля выкупа. Богатые мужики своих лошадей уже выкупили, остальные, у кого не было денег на выкуп, вот уже двое суток ходят между поместьем графа и Рвановкой, придумывая, что бы такое предпринять. О бедности граф и слушать не хотел. Он требовал безоговорочной уплаты штрафа, предупреждая при этом, что за каждый день прокорма будет начислять еще по сорок копеек на лошадь. О суде с помещиком не могло быть и речи: лошади были захвачены при свидетелях, да и вообще — разве возможно судиться с помещиком, хотя бы он был и неправ?

— Пока не наросло больше, надо скорей что-нибудь продавать да платить, — кричала Мишкина мать.

— Платить? За что платить? — грозно насупив брови, спрашивал ее какой-то разореновский мужик с такой злобой, как будто эти деньги надо платить не помещику, а ей.

— За лошадей, — пояснила мать. — Не знаешь, за что!

— А вот этого он не хотел? — потряс у лица матери шомпольным ружьем Андрей и, обернувшись к мужикам, сказал повелительно: — Я говорю, надо брать топоры и вилы и силой забрать лошадей. А то он забыл, должно быть, девятьсот пятый год!

— А чего ему пятый год? — спросила мать. — Вам же казаки настегали спины, и тем кончилось… Дураки вы, дураки!..

— Ну ты, умная… — промолвил отец.

— Одевайся, Иван Гаврилович, — приказал Андрей отцу.

— Не пущу я его! — крикнула мать.

— Что значит «не пущу»? Подумаешь, какая указчица мужу нашлась! — сощурив презрительно глаза, заметил разореновский мужик.

Отец в нерешительности постоял с минуту, потом надел свою серую с черными латками на плечах поддевку, надвинул на голову черную барашковую шапку и пошел к двери.

— Куда ты? — закричала мать, загораживая собой дверь.

— Куда все, — спокойно сказал отец, отстраняя ее.

Мишке жаль было мать, и он плачуще крикнул с печи:

— Тять!..

Отец глянул на Мишку, весело тряхнул головой и скрылся за дверью. Мать, уцепившись за рукав, потащилась за ним в сенцы, но потом вбежала в хату, надела кофту, платок и снова выбежала во двор.

В комнате стало тихо и тревожно. Мишка бегал от окна к окну, искал глазами мужиков, но ни в одно из окон увидеть их ему не удалось. На землю падала густая снежная крупа.

Только к вечеру вернулась мать, упала на кровать и впричет заплакала:

— Не я ли говорила? Загубил, несчастный, и мою и свою головушку… О-ох… И откуда ж его, этого Андрея, нелегкая принесла на горе и беду!..

Мишка сразу понял, что случилось что-то страшное с отцом и Андреем.

— Мам, чего ты? — плачущим голосом спросил Мишка.

— Арестовали отца, Платонушку и того скуластого супостата, Андрея. Задумали силой лошадей вернуть, с топорами пошли, а управляющий полицию вызвал. А у отца еще листки какие-то нашли. Горе теперь нам, ох, горе!

Мишка с Санькой тоже заплакали.

Пришел Семен.

— Чего вы? Чего вы? Разве мало бывает, что сегодня арестуют, а завтра выпустят! — успокаивал он.

На другой день мать обегала весь город, но узнала только одно — что все трое сидят в тюрьме. Свидания ей не разрешили. С того дня она ежедневно обивала пороги разных уездных присутствий, пока, наконец, тяжело заболела и слегла в постель.

Весной арестованных перевели в губернскую тюрьму, и там, по слухам, их судил окружной суд.

Мишкина отца и Платонушку выслали в далекие места холодной Сибири на пять лет без права переписываться. Андрея, как вожака, пожизненно заключили в крепость.

Спустя долгое время Платонушке удалось передать письмо домой. В нем он горевал только о том, что его разлучили с другом Иваном Яшкиным. Одного из них, оказывается, выслали в Томскую губернию, а другого — в Якутию.

С тех пор как заболела мать, изба стала казаться осиротевшей: роем по избе летают мухи, на желтом глиняном полу — ошметки присохшей черной грязи. Осинновская тетка Арина безотлучно сидит на скамейке у материной постели. По вечерам иногда приходят соседи. Всю ночь в избе горит притушенная лампа.

Недавно привозили из деревни Ковенки бабку-ворожку. Маленькая, сгорбленная, она ни на кого не смотрела и, когда говорила, будто квохтала. На щеке у нее — с горошину бородавка с пучком седых волос. Ворожка пошептала над чашкой с водой, зажгла и бросила туда спичку, затем набрала в рот воды и побрызгала лицо матери. Остатки воды она вылила под порог, через плечо три раза плюнула и сказала: «Чахоточный, зануженный, выходи!» А затем, обернувшись к тетке, промолвила: «В воскресенье поставьте свечку Пантелеймону-целителю».

Тетка Арина завязала ей в узел ковригу хлеба и пять яиц. Мишке показалось, что за такую ворожбу хватило бы и одного яйца, и он недовольно подумал про тетку Арину: «Чужого не жалко! Своего, небось, столько не навязала бы».

Мать от водяных брызг вздрогнула, но лучше ей не стало.

Нынче утром, будто большой куль соломы, в избу ввалилась тетка Таня. Покрестившись на иконы, она громко, будто мать и не болела, прошепелявила:

— Не поправляется?

— Нет… Иной раз очнется, воды попросит и опять что зря несет, — сказала тетка Арина.

— Вот горе какое… Люди всю парину попахали, а нашу скотина выбивает. Что там уродит!

— Ничего не уродит, — равнодушно поясняет тетка Арина.

— Прямо ума не приложу, что и делать.

Тетка Таня шлепнула себя по бедрам, постояла и ушла, что-то обдумывая.

Тетка Арина вздыхает и говорит:

— Наверно, помрет твоя мать, и останешься ты круглой сиротой.

— Нет, выздоровеет! — с сердцем возражает Мишка.

— Где ж выздоровеет, если глаза впали, нос заострился, — все тем же безразличным тоном продолжает настаивать тетка Арина.

— А я говорю, — повышает Мишка голос, и в глазах его зажигается гнев: — выздоровеет!

Тетка удивленно взглядывает на него и умолкает.

С Кобыльих бугров доносятся крики ребят. «Дураки!.. Как маленькие раскричались!» думает Мишка, глядя на окно, которое выходит во двор. С тех пор как заболела мать, он об улице и думать забыл. Даже лучшему другу, Митьке, который на-днях звал его итти в лес по ягоды, Мишка грубо бросил: «И иди сам…»

Тетке Арине без разговоров скучно. Она отмахнула от лица матери мух и снова начала:

— Теперь, вон, пар не пахан. Тетка Таня возьмет да и отдаст кому-нибудь другому. А что ж, ждать будет? Мать твоя работница не хуже мужика. Она у тетки Тани как бесплатная батрачка: и огород ей даром прополет и картошки осенью выкопает. А теперь, вишь, по Ивану-дураку и заболела. — Тетка взглянула на Мишку, вздохнула и закончила свои длинные разговоры: — И, должно, помрет.

Мишка от последних слов вздрагивает, забывает, что мать учила его быть учтивым со старшими, и, зло сверкая глазами, кричит тетке Арине:

— Чтоб ты онемела!