На скамейке у купеческих ворот сидел Мироныч. Мишка хотел пройти прямо в комнату Власьевны, куда его переселили, но Мироныч остановил.

— Власьевна, — сказал он, — ушла мать проведать. У матери, доктор сказал, кризис, по-нашему — перелом болезни… Может, оздоравливать начнет… Что это? — кивнул он на вздувшуюся рубаху.

— Голубь! На базаре голыми руками поймал, — радостно сказал Мишка. (Раз болезнь переломилась — значит, мать выздоровеет, решил он.)

— Да ну? — удивился Мироныч. — А ну-ка покажи, когда-то я до них тоже охотник был.

Мишка осторожно вынул голубя и предупредил:

— Только гляди не выпусти.

Мироныч взял голубя в руки и покачал его, будто желая определить вес. Голубь широким веером распустил хвост. Потом Мироныч посмотрел на голову и разочарованно протянул:

— Э-э-э… Да он кривой: один глаз есть, а другого нет.

Мишка вздрогнул и вырвал голубя. Мироныч оказался прав: вместо правого глаза у голубя была затянутая пленкой глазница. Мишка почувствовал одновременно и жалость и брезгливость и бросил голубя вверх. Ему хотелось, чтобы голубь улетел куда-нибудь далеко-далеко с глаз. Голубь долго кружил над двором, а потом, к досаде Мишки, опустился на крышу зайцевского дома. Сел он неловко, пополз по крыше к жолобу, потом боком, трепыхая крыльями, забрался на гребень крыши и, казалось, застыл.

Опять вспомнилась мать. Вспомнилось, как перед отправкой в больницу она говорила Мишке: «Если я умру, а тебя бог приведет свидеться с отцом, скажи, что я не обвиняю его ни в чем, прощаю ему все, и пусть он меня простит… Тяжелая у нас жизнь была…» Заметив, что Мишка плачет, мать умолкла. Вспомнилась молитва — разговор с богом, и сердце заныло. Повторяя про себя «господи, оставь мне мать», Мишка побежал к больнице, надеясь встретить Власьевну. Возле больницы никого не оказалось. По больничному двору ходили женщины в белых халатах. Больница, стоявшая в глубине сада, казалась спящей.

Уже начало смеркаться, когда Мишка, не встретив Власьевну, вернулся домой. Власьевны все еще не было. На скамейке сидел и разговаривал сам с собой Тихоныч — приказчик и родной брат купчихи Зайцевой. На него, как говорил Мироныч, «наехало». Он по месяцам не подносил ко рту рюмки, а то вдруг запивал до того, что продавал с себя все — и сапоги и одежду. Трезвый он бывал тих; когда же напивался, кричал на всю улицу. Купчиха Зайцева запрещала служащим разговаривать с ним, а если сильно буйствовал, его связывали, бросали в подвал и запирали на большой замок.

— А-а-а… Голубь мой, птица неразумная… Садись, поговорим, — встретил Тихоныч Мишку. — Вот тебе специально купил фунт конфет, — подал он кулек. — Сердце твое золотое, нетронутое. Миша, друг мой, я тебе все расскажу. Расскажу, откуда дома берутся, как состояния наживают. Ты, небось, птица неразумная, думаешь — бог посылает. С богом, брат, ничего не наживешь. С чортом — наживешь. Душу ему, совесть продашь, будешь живого и мертвого грабить — вот тогда наживешь. Вот у сестрицы я за батрака, а она барыня. Рублевые свечи покупает, угодникам ставит. Думаешь, зря? Большой грех на душе она носит, откупиться думает. Ведь она до нитки обобрала и меня, и сестру, и народ обирает. Отца родного в гроб загнала, всюду людскую кровь сосет… Миша, голубь мой, золотое сердце, об одном прошу: если вырастешь и не сможешь людям дать радости, то хоть не отнимай ее у них…

Тихоныч разгорячился, схватил Мишкину голову и, заглядывая ему в глаза, продолжал дрожащим от слез голосом:

— Не обижай людей… Имей капитал не в сундуке, а в груди. Я тебе вылью всю душу, как она есть…

У Мишки ныла душа. Его тошнило от водочного перегара, которым обдавал его Тихоныч. Ему хотелось вырваться из неприятных, потных рук Тихоныча, бросить конфеты и снова бежать в больницу разыскивать мать.

Подошла Власьевна.

— Ну, — вздохнула она, — царство небесное Варваре: преставилась.

И перекрестилась.

Мишка, будто окаменелый, простоял с минуту молча, потом безумным голосом крикнул: «Мам!» и побежал, сам не зная куда и зачем.

Приближалась гроза. Поблескивала молния. Роптали деревья. Сестра купчихи Зайцевой басом кликала своего любимца кота. От ярких вспышек молнии то ясно, как днем, всплывал белый дом купчихи Зайцевой, то снова тонул в голубоватом сумраке ночи. На гребне крыши, у трубы, чернел неподвижный силуэт слепого голубя.

Возвращению Мишки из города в деревню больше всех обрадовался Митька: он подошел к другу, снял шапку и поцеловал его три раза, как на пасху.

— Вот хорошо! — сказал он. — Мой напарник — ты его не знаешь, из Разореновки Прошка — бросил стеречь стадо. Нанимайся. Мужики будут рады, что не ходить, не искать пастуха… Ты не будешь отгонять скот от потравы, я сам буду. Ладно?

— Ладно, — согласился Мишка.

— Ну, вот и слава тебе господи, — сказала вслух и перекрестилась тетка Арина.

— А сколько тут делов без тебя было! — любовно глядя на друга, сказал Митька. — Один раз я на зеленях чуть не поймал зайчонка…

На мирской сходке никто ничего не возразил против Мишки. Только дед Моргун, по обыкновению, съязвил:

— Что ж это он из попов да в пастухи?

Но Моргуновым словам никто даже не улыбнулся.

Накануне того дня, когда Мишка в первый раз выгонял вареновское стадо, Семен Савушкин сказал Митьке:

— Ты, если что, не перечь — уступай… Про мать, боже спаси, не упоминай.

— А то не знаю, что ль, — обиделся Митька.

— Надо его успокоить. Я приду к вам в поле, а ты как бы между прочим скажи: «Дядя Семен, расскажи нам про маньчжурского бога Аладью…»

— Во-о… Аладья… — удивился Митька.

— По-правильному он у них называется Лау Дью, что ль, а это наши солдаты переделали его в Аладью, чтоб попроще и понятней…

Первые дни по возвращении Мишка почти не говорил ни с кем. Сочувственные взгляды и слова не успокаивали, а раздражали его. На Вязовском шляху, куда ребята выгнали пасти скот, Мишка впервые почувствовал облегчение. Тут многое действовало на него успокаивающе: и задымленные дали, и плавающий над Рвановкой коршун, и грустный звук телеграфных проводов, и незнакомые лица проезжих и прохожих.

Вслед за стадом на шлях приковылял Семен Савушкин.

— Ходил смотреть просо… Неважное в этом году, — сказал он.

Митька понимает, что Семен пришел не просо смотреть, а рассказывать про бога Аладью.

— Дядя Семен, — обращается он к Семену, как уговаривались накануне, — расскажи про маньчжурского бога Аладью.

Семен выбрасывает вперед колодяшку, привязанную ремнями к обрубку правой ноги, подгибает левую ногу и садится на откосе обочины шляха.

— Бог этот, — рассказывает он, — сидит у них в печурке. Нарисован он на бумаге. На вид старый, седой, с лысым черепом. Усы отвислые, длинные. Борода редкая, но тоже длинная, долотцем. Сидит он себе целый год в печурке и смотрит, как живет семья. На него пыль садится, мухи засиживают, а он все приглядывается и прислушивается, кто как ведет себя. А за неделю до Нового года он должен явиться с отчетом к великому богу, который живет на небе. Вся семья собирается возле печки. Хозяйка готовит сладкое тесто. Она мажет этим тестом губы бога и говорит: «Вот как это тесто сладко, так пусть будут сладки те речи, что ты будешь говорить про нас богу»…

— Куда ты, чорт! — сердито закричал Митька на рыжую Моргунову корову, жадно пожиравшую зеленое просо, и опрометью помчался отгонять ее.

Семен, таинственно принизив голос, неожиданно заговорил о другом:

— В городе один знакомый человек где-то прочитал — не в газете: какой-то депутат в думе показал на портрет царя и сказал…

— Ну, дядя Семен, — подбежал запыхавшийся Митька, — что ж дальше?

— Потом, значит, — продолжает рассказ Семен, — к Аладье обращается старший в доме. Он говорит: «Вот ты прожил у нас целый год, видел всю нашу жизнь, видел хорошее и плохое. Теперь ты явишься с докладом к высшему богу. Зачем тебе рассказывать ему о дурном? Пусть он знает только о хорошем…»