Очевидно, что в «Войне и мире» автор «Обломова» увидел какое-то совершенно новое качество русской литературы. Эпопея Толстого навсегда потрясла его. Уже много лет спустя, 17 июля 1878 года, Гончаров рекомендует датскому переводчику П. Б. Ганзену целый список произведений, достойно представляющих русскую литературу. И прежде всего это — «Война и мир»: «Советую заняться переводом романа Толстого «Война и мир». Это положительно русская «Илиада», обнимающая громадную эпоху, громадное событие и представляющая историческую галерею великих лиц, списанных с натуры живой кистью великим мастером. Если б это было передано мастерским, верным пером в иностранные литературы, то последние нашли бы немного у себя что поставить рядом с этою нашею национальною эпопеею… Другие произведения этого автора так же капитальны по своим литературным достоинствам, но «Война и мир» — выше их всех по своему историческому и народно-русскому значению». Гончарова, несомненно, потрясала самостоятельная сила самовыражения и оригинальности Толстого, так свободно и органично проявляющаяся в границах романного жанра, мыслимого до сих пор куда более локально. Вот откуда определение Гончарова: русская «Илиада». H.H. Страхов подчёркивал, что успех толстовской эпопеи был необыкновенный: «Давно уже ни одна книга не читалась с такою жадностью».[342]
В 1860–1870-х годах писатели не общаются, но Гончаров постоянно возвращается к произведениям Толстого. В конце
1878 года он просит у М. М. Стасюлевича прислать ему девятый том «Русской библиотеки» с произведениями Толстого. К этому времени уже был опубликован роман «Анна Каренина». Гончаров и его прочёл внимательнейшим образом. В статье «Лучше поздно, чем никогда (критические заметки)» (1869–1870) он пишет: «Граф Лев Толстой — бесспорно великий реалист, в лучшем смысле слова, пишет, конечно, с натуры, особенно в последнем своем произведении. Он по-своему понял, о чем хлопочут новые реалисты, и, обладая тем, чего им недостает, преподал манеру, как можно и нужно, творчески, силою фантазии, стать очень близко к природе и правде. Какою нежною теплотой окружает он некоторые свои лица, например, своего героя Левина с женой или эту мягкую, развалившуюся от забот житейских добрую Облонскую, бедную грешницу Каренину, детей, потом деревню, поля, охоты и все, что он любит, с чем сжился и чем пропитался!» Он восхищался в «Анне Карениной» даже мелочами художественного письма. Племянник романиста А. Н. Гончаров вспоминал: «Я помню, как восторгался он описанием зрительной залы Большого театра в романе «Анна Каренина». Его поражали в этом описани детали. «Ведь десятки раз бывал я в этом театре… а ничего подобного не замечал. Толстой же при своей колоссальной наблюдательности описал все это превосходно, ярко, картинно»…»
Реализм Толстого открывался Гончарову как нечто родственное по духу. Не случайно в одной из своих статей, говоря о романе «Анна Каренина», он обратил внимание на образ Анны как «бедной грешницы». Он заметил, что Толстой окружает её образ «нежной теплотой». Ему, создателю образа Веры в «Обрыве», это отношение Толстого к своей героине было очень понятно. Так же ему были близки и мысли H.H. Страхова о Наташе Ростовой: «Безжалостно, беспощадно гр. Л. Н. Толстой обнаруживает все слабые стороны своих героев; он не утаивает ничего, не останавливается ни перед чем, так что наводит даже страх и тоску о несовершенстве человека. Многие чувствительные души не могут, например, переварить мысли об увлечении Наташи Курагиным; не будь этого, какой вышел бы прекрасный образ, нарисованный с изумительной правдивостью! Но поэт-реалист беспощаден». Как это было близко Гончарову, который с беспощадным же для своего времени анализом развенчивал идеализм Александра Адуева в «Обыкновенной истории», изображал душевную и духовную драму Ильи Обломова, «артистические» слабости Райского, «падение» Бабушки и затем Веры… При этом Гончаров при изображении женской и вообще человеческой драмы концентрирует внимание на контрасте «падения» и «воскресения». Здесь он остаётся большим идеалистом, чем Толстой, более традиционным защитником евангельского взгляда на человека. Если падение Наташи (увлечение Курагиным) преодолено ею интуицией чистой женской души, то над Верой в «Обрыве» постоянно мерцает образ часовни, стоящей над обрывом, креста и лика Христа. Гончаров, несомненно, более патетичен, «учителен», чем Толстой, при изображении подобных ситуаций.
Писательское самолюбие далеко не было чуждо автору «Обломова». Гончаров считал себя одной из первых фигур в современной русской литературе и вольно и невольно сравнивал себя с другими писателями крупного масштаба. Тургенева и Достоевского Гончаров признаёт, однако, с весьма существенными оговорками. Зато в Толстом видит настоящего художника и смело ставит его впереди себя. Их объединяла пластичность и отношение к художественному образу. Оба художника предпочитают изображать позитивное, идеальное, традиционное. Характеры их героев, за немногими исключениями, цельны или стремятся к цельности, устойчивости. К этой же цельности Ф. Достоевский, изображавший больных, раздвоенных людей, шёл иным путем. Необычайная цельность, нравственная чистота героев
Толстого и Гончарова имеют исходной точкой детство. Вот отчего оба писателя так глубоко разрабатывают мотив детства в своём творчестве. Несомненна связь между повестью Толстого «Детство» и «Сном Обломова». Даже в изображении «диалектики души» Гончаров и Толстой оказались близки.
Гончарова привлекает пластичность Толстого, столь характерная для него самого. Когда Толстой начинает отклоняться от чисто художественной задачи в «проповедь», Гончаров обращается к нему со словами увещевания. Лучшею проповедью он считает самое «художество», которое по самой своей природе объективно и нравственно. В письме к Толстому от 2 августа 1887 года после прочтения таких произведений Толстого, как «Чем люди живы», «Два старика», «Три старца», «Власть тьмы», он пишет: «Их и не простой народ прочтет сквозь слезы: так прочел их и я — и точно так же прочли их, как я видел, женщины и дети… Такие любовью написанные страницы есть лучшая, живая и практическая проповедь и толкование главной евангельской заповеди». Этот мотив надолго станет главным в переписке Гончарова и Толстого в эти годы, когда Толстой создаёт произведения «для народа». Гончаров постоянно противополагает «художество», под которым он подразумевает мышление образами, и «сознательную проповедь». Гончаров не принял проповедь в Гоголе, не принял её и в Толстом. В письме к П. А. Валуеву он пишет: «… Таковы и все романы Толстого, где он мыслит и мудрствует одними образами, и, напротив, они слабы, где он становится на сознательную почву мысли, философии, переставая изображать».
По мнению писателя, Толстой образцово изображает высшее общество, придворные круги. Равных ему в этой области он не видит. Этому посвящены и письма к П. А. Валуеву, и критический очерк «Литературный вечер». В одном из писем к Валуеву он замечает: «Никто не тяготился и не упрекал Толстого за картину заседания министров в его романе и также за сцену дворянских выборов, а они тоже к роману (будто бы) не относятся…»
Художников объединяло многое, однако в статье «Что такое искусство?» (1897) Толстой ведёт полемику с ним: «Помню, как писатель Гончаров, умный, образованный, но совершенно городской человек, эстетик, говорил мне, что из народной жизни после «Записок охотника» Тургенева писать уже нечего. Все исчерпано. Жизнь рабочего народа казалась ему так проста, что после народных рассказов Тургенева описывать там было уже нечего. Жизнь же богатых людей, с ее влюблениями и недовольством собою, ему казалась полною бесконечного содержания. Один герой поцеловал свою даму в ладонь, а другой в локоть, а третий еще как-нибудь. Один тоскует от лени, а другой от того, что его не любят. И ему казалось, что в этой области нет конца разнообразию». Называя Гончарова «эстетиком», Толстой выражал своё отношение к той тенденции в искусстве, которая соединяла в неразрывное целое понятия «красота» и «добро». Для Гончарова красота и добро неразделимы. Сам же Толстой недвусмысленно противопоставляет красоту и добро: «Понятие красоты не только не совпадает с добром, но скорее противоположно ему… говорят о том, что красота бывает нравственная и духовная, но это только игра слов…» Когда-то В. Г. Белинский сказал о Гончарове: «Он поэт, художник — и больше ничего». Очевидно, Толстой, писатель пластического и психологического склада, также ощущал свою родственность Гончарову-художнику. Но тем важнее для него была их точка расхождения: отношение к «эстетике» и «проповеди» средствами художественной литературы. Толстому мало было быть просто и только художником. В августе 1901 года он признавался: «Я любил Тургенева как человека. Как писателю ему и Гончарову я не придаю большого значения. Их сюжеты, обилие обыкновенных любовных эпизодов и типы имеют слишком преходящее значение».[343] Г. А. Русанов вспоминает сходное противопоставление «литераторов» и «нелитераторов» в речах Толстого в августе 1883 года: «… Тургенев — литератор, — дальше говорил Толстой, — Пушкин был тоже им, Гончаров — еще больше литератор, чем Тургенев; Лермонтов и я — не литераторы».[344] Приверженность Гончарова чисто художественной традиции русской и мировой литературы Толстому, опровергавшему авторитеты и ставившему перед собой и своим творчеством прежде всего нравственные сверхзадачи, могла показаться чем-то узким и едва ли не мещанским. Отсюда, при всем уважении к Гончарову, у Толстого, при сравнении Гончарова и Достоевского, срывается фраза: «Конечно, это настоящий писатель, с истинно религиозным исканием, не как какой-нибудь Гончаров».[345] Разумеется, Толстому не хватало в Гончарове не столько «религиозного искания», сколько публицистичности и открытой проповеди.
