Пушкин для Гончарова — представитель вершинного мирового искусства, наследник самой глубокой, по мнению Гончарова, реалистической традиции: «Между тем сам Пушкин (бесспорно величайший из новейших классиков) воспринял, однако, в себя весь сок этой «новой силы», реализма, любя в то же время Горация, Анакреона и др., то есть здоровый сок, чуждаясь крайностей, всякой грубости, вульгарности, цинизма — или той сухости, которую выдают за реальную правду самые новые беллетристы (крякающие) и которая ограничивается голой копией с действительности, без лучей поэзии, верностью линий и автоматическим, внешним движением фигур, потому что не умеют дать плоти, крови, красок и жизни своим созданиям.
Тот трезвый и разумный реализм, о котором я говорю — так же древен, как сами классики. Что или кто был реальнее Гомера. Какая правда в живописи деталей: в играх, в битвах, в описании ран, до мелочных описаний домашней жизни, утвари в Одиссее… А Аристофан, а римские комики, а средневековый Дант, потом Сервантес, Шекспир — до Гете и нашего Диккенса-Пушкина».
Гончаров, которому посчастливилось несколько раз видеть Пушкина издалека, несомненно, с повышенным вниманием относился к людям, которые имели общение с поэтом. Таковыми были некоторые из его университетских наставников, например профессор С. П. Шевырев, который с 1827 года участвовал в издании журнала «Московский вестник» в качестве помощника редактора М. П. Погодина. Именно в это время в «Московском вестнике» было помещено более двадцати произведений Пушкина. Шевырев указывал на значение Пушкина как «начинателя направления народного».
Для Гончарова нет более высокой похвалы, чем сравнение (хотя бы и отдаленное) с Пушкиным. Так, в письме к П. Б. Ганзену от 7 июня 1878 года чрезвычайно высокая оценка драм
А. К. Толстого «Смерть Иоанна Грозного» и «Царь Федор Иоаннович» выражается в том, что эти драмы, по мнению писателя, можно поставить рядом подле «Бориса Годунова» Пушкина.[288]
Гончаров относит знакомство с поэзией Пушкина к довольно позднему периоду: к 1827–1828 годам. Но, скорее всего, это произошло еще ранее. Ведь первая глава «Евгения Онегина» появилась в печати 15 февраля 1825 года, вторая — в октябре 1826 года, третья глава — в октябре 1827 года, последующие три главы были опубликованы в феврале — марте 1828 года; седьмая — в марте 1830 года и заключительная — в январе 1831 года. Вряд ли можно предполагать, что юноша Гончаров не обратил внимания на пушкинский сборник стихотворений, вышедший в 1826 году, ведь в это время он уже находился в Москве и, кроме того, «читал все, что попадалось под руку, и писал сам непрестанно»[289]. Гончаров прочел сразу зрелого Пушкина, минуя его ранние опыты, разбросанные в журналах, его лирику — и это, разумеется, тоже наложило свой отпечаток на первое восторженное восприятие пушкинского творчества, резко противопоставленного Гончаровым всему допушкинскому в русской литературе.
Пушкин дал образцы не только литературной нормы, но и главное — образцы духовного поведения. Отсюда и острое восприятие пушкинской гибели: «Я помню известие о его кончине… надо всем господствовал он. И в моей скромной чиновничьей комнате, на полочке, на первом месте стояли его сочинения, где все было изучено, где всякая строчка была прочувствована, продумана… И вдруг пришли и сказали, что он убит, что его больше нет… это было в департаменте. Я вышел в коридор и горько-горько, не владея собою, отвернувшись к стенке и закрывая лицо руками, заплакал… Тоска ножом резала сердце, и слезы лились в то время, когда все еще не хотелось верить, что его уже нет, что Пушкина нет! Я не мог понять, чтобы тот, пред кем я склонял мысленно колени, лежал без дыхания. И я плакал горько и неутешно, как плачут при получении известия о смерти любимой женщины. Нет, это неверно — о смерти матери. Да! Матери…»[290].
Имя Пушкина сопровождает Гончарова в течение всей его жизни. Пушкин для него — не только начало всех начал, но и главный критерий, мера всех вещей. О чем бы ни зашла речь, Гончаров склонен обращаться к авторитету Пушкина. Оттого почти в каждом гончаровском произведении, в каждой статье, письме можно встретить имя его любимого писателя. Причем все упоминания великого поэта носят у Гончарова не просто восторженный характер, — они значительны в своей содержательности и даже особого рода категоричности, как, например, в «Необыкновенной истории», где романист писал: «Я давно перестал читать русские романы и повести: выучив наизусть Пушкина, Лермонтова, Гоголя, конечно, я не мог удовлетворяться вполне даже Тургеневым, Достоевским, потом Писемским…»[291].
В статье «Лучше поздно, чем никогда» Гончаров сделал важное признание: «… От Пушкина и Гоголя в русской литературе теперь еще пока никуда не уйдешь. Школа пушкино-гоголевская продолжается доселе, и все мы, беллетристы, только разрабатываем завещанный ими материал. Даже Лермонтов, фигура колоссальная, весь, как старший сын в отца, вылился в Пушкина. Он ступал, так сказать, в его следы… Пушкин — отец, родоначальник русского искусства, как Ломоносов — отец науки в России. В Пушкине кроются все семена и зачатки, из которых развились потом все роды и виды искусства во всех наших художниках… Пушкин, говорю, был наш учитель — и я воспитался, так сказать, его поэзию. Гоголь на меня повлиял гораздо позже и меньше; я уже писал сам, когда Гоголь еще не закончил своего поприща. Сам Гоголь объективностью своих образов, конечно, обязан Пушкину же…»
О влиянии — в своем роде уникальном, неповторимом — Пушкина автор «Обломова» говорил много раз и по разным поводам. В одной из автобиографий он сам так определяет это влияние: «Живее и глубже всех поэтов поражён и увлечён был Гончаров поэзией Пушкина в самую свежую и блистательную пору силы и развития своем остался верен ему навсегда, несмотря на позднейшее тесное знакомство с корифеями французской, немецкой и английской литератур». В письме к Е. А. и М. А. Языковым от 15 декабря 1853 года снова признание: «… Я… жаркий и неизменный поклонник Александра Сергеевича. Он с детства был моим идолом, и только он один».
Исключительный повод для обращения к жизни и личности Пушкина находит Гончаров при написании статьи о нарушении авторской воли. Это уже не общая похвала великому поэту или признание в ученичестве. В статье «Нарушение воли» Гончаров восстает против бесцеремонного, на его взгляд, вторжения в личную жизнь любого писателя после его смерти — путем издания его писем. Автор статьи, как становится известно из недавно изданной переписки с А. Ф. Кони, даже советуется с известными русскими юристами о правовой стороне дела. И в качестве примера не случайно — Пушкин. Он приходит к выводу, что И. С. Тургенев, издавший письма Пушкина к жене, совершил в общем-то бестактность, предав огласке строки, которые были написаны поэтом лишь одному (и какому!) адресату: «Что, если бы он мог предвидеть, что нежные, иногда ревнивые излияния его сердца будут вынесены на свет, перенесены из секретного письма на книжный прилавок и станут предметом любопытства всех и каждого?» В то же время если… «он не выразил своей воли, то, кажется, есть средство, без насилия последней, удовлетворить поклонников таланта и приобрести вклад в литературу из крупиц, падающих от богатой трапезы такого таланта, как Пушкин. Это — печатать не все сплошь да рядом, целиком, а со строгим, добросовестным выбором того, что ценно, веско, что имеет общий интерес, значение, как мысль, как авторитетный взгляд писателя на те или другие вопросы науки, искусства, общественной жизни и т. д., словом, что достойно дополняет его сочинения».
Эти же принципы выражает Гончаров в письмах к А. Фету: «Много охотников собирать всякие мелочи после Пушкина или Гоголя. Это еще понятно, но ведь между нам не было и нет величия такого размера (разве граф Лев Ник[олаевич] Толстой, чтобы стоило подметать и прятать их сор, как некую святыню» (письмо от 19 ноября 1888 года). «Я и оговорился насчет Пушкина и других, подобных ему, мировых светил. Может быть, в их жизни каждая деталь интересна и каждая соломинка тщательно подбирается. У других же и не нужно и не стоит. Такой сор может занимать только праздных и равнодушных читателей, которым что ни подложи, все прочтут и тотчас забудут. Мне кажется, что и у Пушкина следовало бы выключить из писем много мест, назначенных им явно для одного того, к кому писано письмо» (письмо от 23 ноября 1888 года).
