Тон стихотворения показывает, что люди не короткое время знакомы. Но что за этим стоит, пока неизвестно. Одно из последних писем Гончарова к Елизавете Толстой (от 8 февраля 1856 года), может быть, дает намек на разгадку: «Евгения
Петровна сокрушается изредка, что Варвара Александровна прекратила с ней совсем переписку». Возможно, контакт поддерживался через «матерей семейств»: Евгению Петровну Майкову и Варвару Александровну Толстую.
Но когда же конкретно состоялась первая встреча Ивана Александровича и Елизаветы Васильевны? До недавнего времени при этом постоянно указывали на февраль 1843 года. В этом месяце Гончаров тоже сделал в альбом Толстых запись. Эту запись обычно не приводят. А напрасно. В ней, как в зерне, можно разглядеть всю перспективу будущего «несчастного романа» Ивана Александровича… Не одна лишь внешняя учтивость и необходимость что-нибудь записать по неотступной просьбе проглядывает в ней. Что-то задело Ивана Александровича. Юная, еще не распустившаяся пышным цветом красота девушки не осталась незамеченной. Конечно, это еще не чувство, а так… просто глаз художника высветил в толпе лицо. И ревности, которая так тяжело, хоть и подспудно ощущается в будущих письмах, тоже нет. Откуда ей взяться? Так, просто… внимательный взгляд художника отметил в девичьем характере какую-то доминанту, пока еще не затрагивающую за живое. Как будто в воду глядел: «Один знаменитый поэт оставил нам на память вдохновенные строки перед отъездом своим в дальние края; другой тем же напутствовал Ваше кратковременное удаление отсюда, и все поэзия! И весь альбом дышит ею: сколько стрел, амуров, сердец, все следы побед, трофеи юности! Что сказать мне? И чем же? Прозой! Но ведь поэзия — вымысел! А проза, хотя язык скудный, но язык действительности, следовательно, правды. Позвольте же мне этим языком выразить — и сожаление о Вашем удалении от нас, и благодарность за дорогие минуты Вашего пребывания здесь, и желание Вам светлой и безмятежной будущности».
Сколько же лет в это время Лизе Толстой? Солидная «Летопись жизни и творчества И. А. Гончарова» А. Д. Алексеева указывает, что она родилась в 1829 году. Значит, в 1843-м ей всего 14 лет! И уже столько «стрел, амуров, сердец», «следы побед, трофеи»? Притом что даже допустить в Лизе Толстой особенную склонность к кокетству, не многовато ли для столь юной особы? «Поколенная роспись» в Ульяновском архиве, похоже, дает объяснение, ибо устанавливает иную дату рождения нашей героини: не 1829-й, а 1827-й год. О. В. Мусин-Пушкин в частном письме к нам уточнил эту дату, так что теперь мы будем знать точную, до дня, дату рождения Елизаветы Васильевны: 31 января 1827 года! Значит, Гончаров писал в альбом шестнадцатилетней девушки! Это объясняет тон его шутки и пожеланий.
1842 год почти совершенно выпадает из поля зрения биографов Гончарова, поэтому мы не знаем наверняка, встречал ли он у Майковых Елизавету в июне 1842 года, когда она с матерью была в Петербурге проездом в Финляндию. Но сравнительно недавно появились факты, подсказывающие, что приводимая выше альбомная запись делалась не при первой встрече. Опубликованные отрывки из писем Владимира Андреевича Солоницына о встрече Нового (1843) года в семье Майковых позволяет заключить, что знакомство состоялось, возможно, именно в канун новогодних праздников. Во всяком случае, теперь это наиболее раннее документально подтверждаемое свидетельство их встречи. В. А. Солоницын пишет о том, как весело было молодежи на новогоднем празднике у Майковых: «Были Толстые, Юлия, все наши мужчины и Наталья Александровна с пепиньерками… Потом было лакомство, чай… Я сидел за другим столом и… оградив себя с одной стороны Гончаровым от двусмысленных глазок Челаевой…»
Ранее не было известно, что Новый год (1843) Гончаров праздновал в майковском кругу знакомых. Упомянутая же Солоницыным Челаева вообще до сих пор отсутствовала в списке знакомых писателя. Челаева, судя по всему, была одной из воспитанниц Екатерининского института, где часто бывал на институтских «пятницах» Гончаров. В тех же письмах Солоницына есть фраза: «Гончаров продолжает вздыхать о Челаевой». Думается, однако, что «вздохи о Челаевой» не помешали Ивану Александровичу оценить поразительную красоту Лизы Толстой, запечатленную, к счастью, кистью Николая Аполлоновича Майкова (дата неизвестна). Ее красота стала и семейной легендой.
В одном из писем к автору этой книги О. В. Мусин-Пушкин пишет: «Да, она была очень красивая женщина!»
Потом их дороги разошлись надолго, до 1855 года… За это время Гончаров стал известным писателем, автором «Обыкновенной истории», поднялся по служебной лестнице, объездил весь мир на фрегате «Паллада», был в Европе, Африке, Индии, Китае, Японии… Словом, пожил, повидал свет. Наконец, он вошел в цветущий для писателя возраст. Один из романов, кажется, уж и совсем бы готов проклюнуться, даже в конце 40-х годов написался и был восторженно встречен всей читающей Россией «Сон Обломова». Герой весь был ясен. Не было лишь героини. В романе и для романа не хватало лишь одного — женщины.
Радостным, полным надежд и планов было его возвращение из кругосветного плавания. Он помолодел, поздоровел, многое понял о мире и о себе самом. Жить хотелось! Здесь-то и подстерегала его судьба. В августе 1855 года он снова встретил у Майковых своя полузабытую знакомую. В эти месяцы, первые после возвращения домой, в Россию, все казалось сказкой, все казалось возможным. Особенно любовь. Неужели он, цветущий, не старый еще мужчина сорока трех лет, знаменитый писатель, а теперь еще и путешественник, не может рассчитывать на внимание молодой прекрасной женщины? Ему казалось, что — да… Он без раздумий, еще в чаду первых ласковых встреч с милыми сердцу друзьями и знакомыми, причислил себя к многочисленным почитателям юной женщины…
Именно — без раздумий! Забыл, стало быть, Иван Александрович, какие слова своею рукою записал тринадцать лет назад в альбом к юной Лизе Толстой: были, были там упоминания и об «амурах», и «сердцах», и «трофеях», а главное — было противопоставление своей прозы чужой поэзии. Ведь, как сказано у Пушкина, именно «года к суровой прозе клонят». Вот именно, года! И то, что ему казалось не таким уж важным делом, для неё могло стать непреодолимой преградой. Не преткнуться бы об этот невидимый порог!
Первые записки, написанные в августе 1855 года, носят как бы шутливый характер: Иван Александрович как будто шутит, подчеркивая через каждое слово: «Не угодно ли». Дамский угодник, и только. Однако чем далее, тем очевиднее, что это настоящее и притом опасное чувство, забирающее всего человека, терзающее, словно болезнь. И как неожиданно для самого себя! От записки к записке, от письма к письму он все более серьёзен, все менее способен к шутке, хоть и старается прикрыть это, благо что литератор. Он все более и более страдает. Всё яснее, что чувство остаётся без ответа. Неужели же он, знаменитый писатель, зрелый мужчина, не более чем очередная победа девического самолюбия?!
Сначала он спрашивает позволения проводить, принести китайский альбом, выполняет мелкие поручения, которые сам же выпрашивает. Не теряет надежды, шутливо употребляет слово «старый»: «пощадите стариков», «самый старый из… ваших почитателей». А вдруг да и получит в ответ: «Да какой же Вы, Иван Александрович, старик? Не напускайте на себя!» Но — увы! Молчит Лиза, ничего не говорит. В конце октября он признается: «Я болен ею… то кажется, что я стою в страшной темноте на краю пропасти, кругом туман, то вдруг озарит меня свет и блеск ее глаз и лица — и я будто поднимусь до облаков…» И вот приходит полное прозрение. Как хороший доктор, он сам себе поставил диагноз: жестокий, правдивый. Его болезнь называется — возраст. «Вдруг оказать ей: я люблю! что так хорошо звучит в устах молодости, то в моем голосе задребезжало бы дико…» Отсюда-то почти извинительный тон многих его писем к ней: он как бы виноват перед ее молодостью.
Итак, к концу 1855 года Иван Александрович уже не питал никаких иллюзий относительно возможностей своего успеха: дело было проиграно без остатка. Но кто же встал между ними и что дальше случилось о Елизаветой Толстой? Отразилось ли столь близкое знакомство с великим романистом на ее судьбе? И что стало с самим Гончаровым?
