— Народ хотел выбрать Ивана Франко своим послом в галицкий сейм и австрийский парламент. Да где там! — махнул рукой Остап Мартынчук. — Всякий раз власти что-нибудь подстраивали: и в парод стреляли, и невинных люден в тюрьму бросали.

— Известно, молния не в коряги ударяет, а в самые высокие деревья. К счастью, перо Ивана Франко осталось острым, — раздумчиво проговорил Одиссей, вспоминая о сильном юноше с высоким лбом, серыми горячими глазами и энергично очерченным подбородком. Еще тогда, много лет назад, Ярослав восторгался его ярким талантом.

— К Франко молодела», как пчелы к цветку, слетается. Мой Гнатко частенько туда заглядывает. Книги ему Франко дает. Как-то газету «Искра» Гнатко принес. Там прямо, без утайки писалось, что едут в Россию от «Искры» агенты, которые будут…

— Так вы уже читали статью Ленина «С чего начать?»

— Эгеж. А Иван Франко хлопцам верно сказал, что от того, какой строй будет на Украине, во многом зависит и наша судьба. А ты, если не секрет, прибыл из России? — тихо спросил Остап.

— Нет, из Мюнхена. Хочу попытаться через Львов наладить тайную доставку в Россию газеты «Искра» и других запрещенных изданий нашей партии, которые мы пока вынуждены печатать за границей.

— «Искры»? — Лицо Мартынчука озарилось доброй улыбкой, и вокруг глаз, как лучи, собрались морщины. — Так, может, ты и самого Ленина знаешь?

— Знаю.

— Овва! Какой же он, расскажи…

— Роста невысокого, глаза очень живые, с золотым огоньком и смешинкой. Простой. Одет скромно, если не сказать бедно. Любит детей.

— У него много детей?

— Своих пока нет.

Помолчали.

— А ты женился? Есть дети? — спросил Мартынчук, избегая смотреть другу в глаза. Он словно опасался прочесть в его взгляде немое осуждение.

«Женился? Есть дети?» Этот естественный вопрос заставил Одиссея вздрогнуть, как от удара, и он с укором глянул на старика. Разве он не знает, что есть люди, которые любят лишь раз в жизни? И любят так, что даже сама смерть бессильна перед этим чувством, как бессилен снег перед горячими весенними лучами солнца. «В лишениях, в опасностях неравной и жестокой борьбы Анна незримо всегда была со мной, — думал Одиссей. — И когда в нескончаемые зимние тюремные ночи немели от холода не только тело, а даже кости, мне казалось, глазами Анны в мрачный каземат заглядывал долгожданный рассвет, теплом ее улыбки сквозь толщу глухих каменных стен пробивались золотые лучи солнца…»

— Тяжело вздохнув, Одиссей медленно выпрямился:

— Вы покажете могилы дорогих мне людей?

— Какие?

— Моей жены Анны и ее матери.

Остап посмотрел на Одиссея удивленно, почти испуганно.

— Разве они умерли?

Теперь уже Одиссей недоуменно посмотрел на старика. Затем достал портмоне, извлек оттуда пожелтевшее от времени письмо и положил его перед Остапом Мартынчуком:

— Это я получил в варшавской цитадели вскоре после того, как меня арестовали.

Остап Мартынчук надел очки, взял письмо. Сразу узнал почерк. Да, это рука покойной хозяйки меблированных комнат пани Гжибовской.

«Высокопочтенный пан Ясинский! — писала Гжибовская. — Я с прискорбием должна сообщить о трагической смерти Вашей супруги пани Анны и ее матери пани Барбары Домбровской. Это случилось на второй день после того, как Вас арестовали и увезли. Полицейский комиссар, зарегистрировавший самоубийство (отравление угарным газом), произвел опись имущества Вашей семьи. Драгоценностей и денег не оказалось. После погребения Вашей жены и тещи их имущество было продано с аукциона. Я удержала только сумму, истраченную на похороны. Остальные деньги, как мне предложил нотариус и полицейский комиссар, переданы в полицейское управление для пересылки Вам. Тереза Гжибовская».

Мартынчука бросило в жар от этой подлости. Как омерзительную жабу, брезгливо бросил он на стол письмо. Сняв очки, молча раздумывал: «Откуда могла прийти в голову этой холере Гжибовской такая злая фантазия? Для чего?»

И вдруг громко возмутился:

— Брехня!

— Вы о чем?

— Эх, голубь мой, — покачал головой Мартынчук. — Ведь в этой паскудной бумажонке ни слова правды!

— Как?!

— Эгеж! — развел руками старик. — Пани Анна с матерью уехали из этого дома живые и здоровые.

Анна жива! Одиссей сперва похолодел, а потом, охваченный радостью, засыпал Остапа Мартынчука вопросами:

— Она здесь, во Львове? Вы с ней видитесь? Она бывает у вас? Вы знаете ее адрес?

Мартынчук растерялся, но понимал, что медлить нельзя, надо сказать… Но как? Вот так сразу?.. Нужно подготовить…

Одиссей заметил замешательство старика.

— Да вы, дорогой Остап, не мучайте меня. Говорите скорее.

Смущенный Мартынчук прятал свой взгляд, словно был виноват в том, что произошло, и наконец промолвил:

— Видишь ли, дело в том, что пани Анна вышла замуж…

Одиссей оцепенел: Анна — замужем?

Он тяжело перевел дух и, потирая рукой лоб, подумал: «В этом, собственно, нет ничего удивительного. Узнав из газет, что меня казнили… Анна молодая женщина… Да и прошло столько лет». Спазма сдавила ему горло. С болью спросил:

— Давно?

— И несколько дней не прошло после того, как тебя арестовали…

Одиссей вдруг расхохотался. Ему сразу стало легко, будто с этим смехом вся его боль выплеснулась из сердца.

— Не нужно так зло шутить! Я ведь поверил…

Но Остапу Мартынчуку было не до шуток. Он начисто выложил все как было.

Мирося в костеле Марии Снежной увидела перед алтарем Анну, которая венчалась с молодым и, видно, очень богатым шляхтичем. Сперва Мирося так и обомлела. Потом подумала, что это ей померещилось, что это просто какое-то дьявольское наваждение. Как и полагается в таких случаях, осенила себя крестным знамением. Не помогло. Она бросилась домой за Остапом, потащила его в костел. Когда они добежали, у паперти толпились любопытные, глазея на красавицу невесту в очень дорогом белом подвенечном наряде. То была пани Анна. Ее повел к карете незнакомый Остапу чернявый шляхтич.

«Анна жива!» Это — как удар света в глаза после долгой тьмы. Всем сердцем Одиссей устремляется навстречу ослепительной надежде… Но что же заставило Гжибов-скую написать письмо? И вся эта история с венчанием в костеле, когда и нескольких дней не прошло после ареста… Бред! Нелепость!

В схватках с самим собой, вопреки разуму, Одиссей прислушивался к голосу своего сердца: разве ты желаешь Анне смерти, если она счастлива с другим? Сам ты успел дать ей так мало радости…

Некрепок стариковский сон. Остап проснулся задолго до рассвета. «Ярослав небось и вовсе не сомкнул глаз», — подумал огорченный старик.

Остап не упрекал себя за то, что все начистоту выложил, пусть даже в ущерб их старой дружбе. Мирося, та простила «заблудшую рабу божью Анну, которая поддалась соблазну дьявола». Остап осудил Анну и не хотел этого скрывать.

Усилием воли Одиссеи заставил себя подчиниться Остапу Мартынчуку. Да, он пойдет в костел Марии Снежной, где собственными глазами увидит запись, свидетельствующую о браке Анны с другим…

Утром, когда они вышли на улицу и сквозь омытую дождем листву каштанов в лицо брызнул ливень солнечных лучей, смутная надежда, безотчетная радость вдруг охватили его.

Все вокруг осталось без перемен. Разве только местами выщерблен тротуар; в трещинах и вмятинах на каменных плитах поблескивают лужицы после дождя. Но до чего же все вокруг наполнено дыханием того далекого лета, когда Анна в легком платье, юная и прелестная, провожала его по утрам на работу. Вот здесь, под этим каштаном, они расставались, Анна сворачивала на площадь Рынок за провизией…

Одиссей смахнул со щеки упавшую с дерева дождевую каплю. Щурясь от солнца, взглянул на небо, где остатки облаков отступали в беспорядке, как воины разбитой армии.

— Каждый день дождь, дождь, — развел руками Остап Мартынчук. — Всю весну лил, до сих пор сырость еще не высохла в подвальных квартирах.

— На бога ропщете? — сделал страшные глаза Одиссей. — Или забыли: «Тучи часто закрывающие от нас небо и поглощающие лучи щедрого солнца, — это не что иное, как триумфальная колесница господа бога, на которую мы вскоре взойдем и отправимся в торжественный полет над темнотой и туманом…»