Благосклонной улыбкой он одарил тех, кого Руденко должен был ночью остерегаться, и опустился на «трон» — раскладной треногий стул, принесенный с собой кем-то из свиты.
В камере запахло спиртным перегаром.
— Кому я обязан моим заточением в этом обиталище блох? — негромко, но властно вопрошает Цезарь, тогда как рыскающие глаза его вырывают из толпы Мишку. — Кто посмел посягнуть на казино «Ампир»? Мелкий карманщик? И это именно тогда, когда за игорным столом супруга самого губернатора и гости из Петербурга! Так измазать дегтем репутацию Цезаря! И кто! Кто!!!
Кивок — и три одесских апаша возле Мишки.
— Лапы долой, сука ваша мать! Я сам…
Но апаши, грубо толкая Мишку в спину, подводят к Цезарю.
Никто не узнает, что все-таки у Мишки екнуло сердце, — атаман стоит прямо, ничем не выдавая метавшегося внутри его страха.
— Приказывай бить по зубам — и шабаш! Авось выдержу, к этой ласке с детства приучен, — сказал Мишка.
— Я думаю иначе, — улыбнулся Цезарь. — Ты мне шепнешь на ухо, где укрыта контрибуция, а я в награду обещаю тебе мое покровительство. Иначе… и ты, и твои прикрышки… — он выразительно щелкнул пальцами. — Это говорю я, Цезарь…
Он не преувеличивал своего могущества. Глава бандитского «закона» — царь и бог в преступном мире. Цезарь безраздельно властвует среди бандитов-«законников» на юге России. Он даже вхож в дома весьма именитых особ (иногда они пользуются его услугами). Цезарь так богат, что ему может позавидовать любой банкир. И если бы губернатор потребовал сто сысяч, двести тысяч за свои фамильные драгоценности — извольте! Мало ли буржуйчиков в Одессе, с кого можно сорвать контрибуцию? Но разве он маг или волшебник, чтобы выложить бриллиантовое кольцо (за миллион другого не надо!) какой-то прабабки супруги губернатора? Или сапфировые подвески какой-то пра-прабабки (подарок императрицы)? А только это и может сейчас вернуть волю заложникам — ему и его приближенным.
Мишка молчит.
Молодчики Цезаря, изрядно подвыпившие, ухмыляются. Они не допускают мысли, что обстоятельства могут сложиться не в их пользу.
— Я жду! — режет тишину голос Цезаря.
Какое-то мгновение Мишка смотрит злобными глазами загнанного зверя и вдруг мгновенно, как стрела, летит на Цезаря. Заученный удар ножа снизу вверх — и Цезарь, слабо вскрикнув, замертво валится с «трона» на пол. Все происходит в течение доли секунды, никто и опомниться не успел.
«Мишка!.. Его убьют!» — сжалось сердце Руденко.
Но случилось иначе. Никогда не иссякаемая ненависть воров к «высшему сословию» — бандитам, ловко замаскированная внешним смирением и робостью, лавиной прорвалась наружу, и воры, как дьяволы, вырвавшиеся из ада, сбив с ног Руденко, топча всех и все на пути, накинулись на своих исконных врагов.
Сразу отрезвев, бандиты выхватили свои ножи, пустили в ход кастеты. Прерывистые стоны, яростная ругань, чередующаяся с истерическими воплями: «Пили череп!», «Дави!», «Дай ему в маску!»… Кажется, что по камере-сараю мечется взбесившееся чудовище огромной силы с множеством взлохмаченных человеческих голов. По вот оно, обессиленное, упало на залитый кровью каменный пол, стонет, хрипит, выкрикивает людскими голосами проклятия, извивается, коробится и, ощетинившись лезвиями ножей, грозно наползает на тех, кто не участвует в драке и полумертвый от ужаса готов вдавиться в стену, вползти в любую щель на полу…
Мишка в изодранной рубахе, зажав одной рукой рапу на груди, откуда хлещет кровь, отбивает натиск двух бандитов, которые вот-вот расправятся с ним.
Хотя Руденко понимает, что бросаться в побоище — безумие, однако, вооружившись чьим-то измятым солдатским котелком и выпрямившись во весь рост, одним прыжком оказывается рядом с Мишкой.
— Прочь, шакалы, кому жизнь дорога!
Подбежал Борода, он тоже ранен, весь в крови, но свиреп — не подходи!
Бандиты, злобно огрызаясь, отступили. Один снял рубаху, разорвал, стал бинтовать порезанную руку.
— Я стражу вызову, — сказал Руденко.
— Зови. Атамана надо в лазарет, не то кровью истечет…
Руденко прорывается к двери.
— Куда? Назад! — блеснул в чьих-то руках нож.
Внезапный удар ногой в пах — и бандит, беззвучно открыв рот и онемев от боли, отлетает в скопище тел на полу.
Руденко изо всех сил колотит в дверь железным котелком.
Поднялись на ноги заключенные в соседних камерах, в свою очередь передают сигналы тревоги, и так из камеры в камеру…
Но тут тяжелый удар в затылок валит Руденко с ног. Еще мгновение трепещет перед его глазами тонкий, как паутина, просвет… и полная тьма…
С петлей на шее
Ярослав очнулся от сильного грома. Как темно и холодно… И в ушах этот ужасный шум… О, какая невыносимая боль в голове… Перед глазами позеленевшая стена из ракушечника. Кажется, колодец! Сверкнула молния, и сквозь шквал ветра и ливня послышался новый удар грома, точно свет и тьма вступили в поединок.
Ярослав с трудом приподнимает тяжелую голову и в сумрачном свете замечает узкое окно с двойной решеткой. «Боже мой, где я?» — силится вспомнить Ярослав, но, пронизанный жгучей болью, замирает… И нет сил, чтобы крикнуть.
Очнувшись, он с невероятным усилием открывает глаза и видит рядом пепельно-серое неживое лицо с полуоткрытым ртом, а через весь лоб розовеет шрам… Нет, ошибки быть не может, это Мишка… Крупные капли пота леденят виски, в горле стоит ком. Руденко откинулся назад, повернул голову и тут встретился с остекленевшими глазами Цезаря… И все поглощает тяжелый мрак…
Вместе с трупами его вынесли из мертвецкой, положили на землю, пока пригонят двух кляч с дрогами, чтобы отвезти на тюремное кладбище.
Земля дышит теплом, и Руденко, в котором чуть теплилась жизнь, почувствовал, что смерть, стоявшая у изголовья, отступила. Он даже ощутил на своей щеке прикосновение травинки, омытой дождем, и слабо застонал.
— Поглядите-ка, доктор, а этот ожил!
Больше недели Руденко лежит в тюремном лазарете. Палата узкая, длинная, пропитанная запахом йодоформа.
— Ну-с, братец, погостил у смерти, пора и честь знать, — дружелюбно говорит доктор.
Задержавшись возле койки Руденко, доктор в который уже раз вспоминал приказ коменданта тюрьмы: как можно скорее поставить на ноги «покойника». Таких приказов доктор еще не получал и поэтому был удивлен. А сейчас тоже странное распоряжение: всех из палаты на прогулку, оставить только одного «покойника». Некоторые больные только что после тяжелых операций, нельзя им вставать, но приказ есть приказ… Вышли все.
В палату вошли два охранника и стали по обе стороны двери, затем появился комендант, сверкая серебряными эполетами на мундире, безукоризненно подогнанном на его полную фигуру.
По знаку коменданта стража вышла и стала за дверью. Комендант грозно сел на стул. Самым дружеским тоном, на кокой был способен, он начал:
— Известно, братец, что с тобой… (хотел сказать: «снюхался») откровенничал вор Мишка. И ты знаешь, где он припрятал награбленные драгоценности…
Руденко не торопился с ответом.
— Искренность, братец мой, — как можно мягче продолжал комендант, — спасет тебя от виселицы, об этом похлопочет сам губернатор…
«С той же песней, что и Цезарь, — подумал Руденко. — Видно, Мишка унес в могилу свою тайну. Эта ситуация поможет выиграть время. Возможно, удастся связаться с товарищами на воле…»
Руденко обнадеживает: да, Мишка что-то говорил… сейчас он не может припомнить, болит голова. Но постарается вспомнить…
Проходят дни за днями. Руденко все еще «никак не может вспомнить». Постепенно к нему возвращаются силы. Доктор добр ко всем, но особенно к политическим. Хоть и знает, чем ему это грозит. Нет, вроде бы не рисуется, когда говорит, что никакой не суд, а верность клятве Гиппократа бросила его сюда, за трехаршинную толщу стен тюрьмы, чтобы хоть как-то поддержать дух несчастных… Чтобы не ожесточились еще больше, не озверели…
Как-то Руденко оказался последним на перевязке. Когда остались вдвоем, тихо сказал:
